Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

— У нас на севере нормально. Стабильная оборона, бои местного значения, готовимся к наступлению, партизаны уничтожают вражеские гарнизоны, засевшие во временно оккупированных наших сёлах. На юге, сами знаете как. Газету, вижу, читаете, вон лежит сводкой Совинформбюро кверху.

— До Волги уже дошли, поганые руоччи [9] Враги, супостаты (кар.) , — вздохнула мама.

— Есть приказ товарища Сталина «Ни шагу назад», — перебила её Марийка, — и он будет выполнен. Без приказа Москвы оставляли города. Теперь никто не отступит! Всё, баста!

— Костьми, выходит, лягут, собой заслонят?

— И лягут, и заслонят!

— В гражданскую мы тоже завсегда на своём стояли. Молодые, любили поспорить, — стал мирить их отец. — Давайте за стол, на работу опоздаете.

— Мы сейчас на картошке, а раньше были на помидорах, — сказала мама, — чудное дело, здесь, в колхозе, их целые поля, бывают кусты с меня ростом, все облеплены кругляшами, да рясно так, большие, попадаются с баранью голову, вкуснющие, когда с куста прямо, тёплые от солнышка. Солнышка тут поболее, чем у нас. Огурцы тоже хороши — толстые, сочные, на земле лежат, греются, об фартук вытрешь и хрупаешь.

Потом все наперебой расспрашивали Марийку.

Она много о себе не стала говорить, сказала коротко, как научил Андропов, — работала в госпитале, после специальной школы зачислили разведчицей в партизанский отряд, ходила на задание.

— Сельчанам, коль станут спрашивать, говорите — служит в госпитале.

Отец после завтрака, когда мама и Шура побежали на поле, завёл разговор о родных краях, о Пряже.

— В Киндасово — концлагерь, папа. В Петрозаводске целых шесть лагерей, лагеря повсюду. Народ запугивают, обманывают, и всё к себе тянут — лес, скот, красный камень. Над пленными зверствуют, на госпиталь напали в Петровском Яме. Всех финками зарезали — и раненых, и врачей, и медсестёр. А чтоб следы скрыть, здание подожгли.

На следующий день Шура протопила баньку, а когда мылись, Шура, увидев оранжевые следы широких царапин и чёрно-синие пятна давних кровоподтёков, закрыла в испуге рот ладошкой. Марийка усмехнулась:

— Ничего, пройдёт. Пострашнее было. Мамке не говори.

— Это немцы тебя так мучили? — зашептала Шура.

Марийка оглядела свои плечи, ноги, перевела взгляд на сестрёнку, худенькую, стеснительную.

— Красивая ты стала, Шурочка, почти барышня. Четырнадцать годков — это уже возраст любви, — перевела разговор на шутку Марийка, ущипнув Шурочку за щеку.

— А парни зубоскалят, говорят, похожа на щепку. Ты ведь тоже такой тоненькой была, я помню. Намаюсь на колхозном поле, норму-то я взрослую почти всегда делаю, на печку заберусь, хозяева наши молчаливые, у них сына убили под Москвой, лягу, глаза закрою и вижу нашу далёкую довоенную жизнь. Плещется, переливается озеро в Пряже, а наверху наша изба рубленая, твоя кровать рядом с моей, и мы сумерничаем.

Вижу, как ты руку порезала ножиком, когда щуку огромадную чистила. Вижу, как тебя приняли в пионеры. Ты влетела в дом, словно ветер, к зеркалу бросилась, поглядела, ладно ли с красным галстуком. И зажим у тебя был с аленьким костерком пионерским, потом ты мне его подарила. «Надо создать уголок пионера!» — крикнула на ходу. Поставила в уголок табуретку, покрыла её красным маминым платком, положила подаренную в школе книгу «Как закалялась сталь» и портрет Ленина кнопочкой к стене приколола. Я этот портретик сберегла, со мной он здесь, в Решме.

А как радовалась я, когда тебя пионервожатой назначили, а позже вдруг забоялась — вдруг не выйдет у тебя. Вышло, малышня за тобой, как пчёлы за мамкой своей, вились. А ты им: «Делай раз, делай два», плавать учила, пирамидки живые строили. Затем хор вы затеяли, по сёлам ездили, выступали с песнями.

А помнишь лыжный поход? Ты меня не взяла, потому что поход вы решили сделать не простой, а военизированный. В противогазах шли пятнадцать километров до Святозера. Была Зина Белова, Зоя Амосова, Саша Колодин, в Святозере вы концерт ещё давали, а когда назад шли, Зинушка щёки приморозила, ты ей растирала всю дорогу. Всегда у тебя под подушкой книжка библиотечная лежала, есть свободная минутка — ты к ней. Я теперь тоже много читаю. Устаю, конечно, на поле, но ничего, успеваю вечерами. Про Зою Космодемьянскую поэму выучила, зимой в кружок драматический запишусь, если в школу всё же пойду. Работать надо, хочу для фронта пользу делать, а школа что — успеется. Если за парту сяду, маме одной достанется и дома, и в колхозе. Нам на трудодень много чего нынче дали. Пшеницы по килограмму, гороха по два килограмма, даже мяса маленько выписали, мёду дали бидон ведёрный, сена полстога. Сено мы хозяйке отдали за молоко — Галя-то наша крепко болела зимой, кашляла. Заметила я, что и ты кашляешь, Машенька, буду перед сном тебя горячим молочком с мёдом поить.

Вечерами Марийка глотала приторное молоко с барсучьим жиром, соседка принесла, узнав, что приехавшая на побывку фронтовая медсестра простудилась в холодном крае.

Каждый день с мамой и Шурой Марийка с утра уходила в поле, в старой юбке, в маминой плюшевой жакетке, повязавшись выцветшей косынкой. Солдатки подходили к ней, знакомились, расспрашивали, как там на фронте. Мария отвечала сдержанно, но однажды в ней что-то разгорелось, вырвалось наружу.

— Ну что мы им сделали? Солнце застили? Новый порядок внедряют, задумали извести коммунистов и комсомольцев. Кровью умоемся, но не будет по-ихнему! И пусть не ждут враги пощады! Карельские партизаны знаете какие? Не дрогнут! Оборона на нашем фронте стальная. За год никто не отступил ни на один шаг!

— Все бы так стояли твёрдо, — сказала гордо Евдокия Андреевна, — тогда б из немца этого поганого весь дух бы вышел, околел бы он давно.

— Нам ещё эту зимушку продержаться, и не сдюжает фриц белобрысый, покатит его назад Красная Армия, как чурку берёзовую, — заключила разговор пожилая сгорбленная женщина.

Старый конюх, грузивший сам тяжёлые двухручные корзины с картошкой, не выдержал, крикнул:

— А ну, сороки, за дело! Ишь, затрещали, закудахтали, мне дотемна надоть все корзины под навес завезти. Даёшь, бабоньки, второй фронт, да поживее, коль американец не торопится…

В субботу снова топили баньку, Марийка парилась до изнеможения, Шура хлестала её веником, тёрла кулачками левый бок, в котором ещё покалывало и немело, потом, закутавшись, бежали домой, обжигаясь, пили горячее молоко и, забравшись на печку, шушукались до полуночи, пока отец не прикрикнул. И так им весело стало от этого его окрика, давно забытого, довоенного!

— Маня, а Маня, не спишь? — тормошила через пяток минут сестру Шура. — А зачем вы с Дусей Велеславовой змей ловили?

— А как думаешь?

— Видать, опыты какие-то отважились делать.