Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

Проводить Марийку вызвались двоюродная сестра и подруга по Пряже, тоже эвакуированные в Решму. Мало им довелось побыть вместе, всё работа да работа, не успели песен военных разучить, а тут воскресенье свободное выдалось. Пока поджидали подруг, все сели на лавку у стола, умолкли. И такое это было тягостное молчание, что Марийка не выдержала:

— Хватит, будто кого хороним! Не люблю я тишины!

Мама, как ни крепилась, а всё же заплакала, за ней в слёзы пустились сестрёнки.

— Отставить! Что вы меня, как на смерть, провожаете! — крикнула Марийка. — Отставить слёзы! Слушай мою команду. Утрись, улыбнись. Вот так, вот таких я люблю и уважаю.

В дорогу собрался и отец — кончался его отпуск по болезни, и он ехал в Подмосковье.

Вышли за околицу, распрощались. Мама с детьми долго стояла на обочине дороги и, заслонив глаза рукой, смотрела вслед уходящим. Обе Марии пошли чуть впереди — пусть поговорит отец с дочерью, а они ещё успеют, идти почти целый день.

— Скучаешь по Пряже? — спросила Марийка отца.

— Ну. Ночью намедни проснулся и уже до утра ворочался. Всё полями нашими хожу. Как стога к зиме укутаны, умело ли картошку забуртовали, хорошо ли стёкла замазкой заделаны на скотном дворе. Но больше сенокос видится. Травы выше пояса, шмели снуют.

— Папка дорогой, как я тебя понимаю! Ты поля видишь свои, а я школу, подружек. Всех, всех вижу. Сидим у нас: я, Дуся Велеславова, Дора Копра. Вчера нас в пионеры приняли. Что бы сделать такое? А сделаем подарок пионеров комсомолу! Мигом иголки, нитки принесли, нашли кумач, стали вышивать значок КИМ. Вышили, показали пионервожатой Кальске, та не нарадуется — ай да молодцы! Бумажного змея с девчонками склеили. Как я любила пускать змея! Смешно сейчас вспоминать, всего два года прошло, рядом-то, вот оно, детство, а оглянешься — давно-давно было. Я, папа, будто целую жизнь прожила. Боюсь сказать кому, но душа у меня состарилась, ну, как тебе пояснить, словно отсиженная нога стала. Ах, Аня, Аня, как там тебе сейчас? — прошептала она еле слышно.

Марийка закрыла глаза, и по правой щеке, той, что была обращена к отцу, медленно сползла чистая большая слеза.

Отец думал о своём. Улыбнувшись, он взял руку Марийки в свою широкую грубую ладонь, погладил корявыми, сухими пальцами.

— Вижу, как вы у фермы толкаетесь: Дора, Паня, Дуся. Я на лошади верхом. «По какому такому делу тут народ?» — спрашиваю. Ты вперёд выступаешь: «Над колхозными телятами и жеребятами решили шефство взять — в комсомол готовимся, вот накосили стойкой травы, две подстилки принесли, решаем, каждой ли тёлочке дать, или той, которая больше понравится».

Марийка слушала его и не слушала.

— У меня, папа, мысли стали тяжёлые, и рука стала тяжёлая. Я могу стрелять, и она не дрогнет. Я тяжело хожу по земле, когда никто не видит. Нет, меня не горе пригнуло. Могикан прав — совесть моя чиста, голова моя поднята, я вон как её держу гордо. Я будто бы всё знаю обо всех. Знаю, что со мной будет… В этой войне каждый должен быть на своём месте. И женщины, и дети.

— Яблоками пахнет, — прошептал отец, перекладывая корзинку с едой с одной руки в другую.

И точно: забивая запах сухой дорожной пыли, дёгтя от сапог, повеяло тонким призывным духом антоновки из близкого колхозного сада.

— Хорошо бы, конечно, сады и у нас посадить, ничего, что север, — сказал отец. — Агрономом мне сильно хотелось стать, выучиться не пришлось, жалею. Но с яблонями в нашем крае, думаю, всё же можно. Вон дедка Мичурин чего наделал. Конечно, люди у нас на подъём тяжёлые, хотят сразу, чтоб было. Ну, и ты такая — вынь да положь.

Мария шагала, прижмурив глаза, и сквозь ресницы расплывалось радужное марево. Ей виделось то полуденное озеро в пляшущих зайчиках, то как она стреляет из мелкашки стоя, в школьном тире, физрук укоряет — надо лёжа, с упора, то как они с Дусей Велославовой шагают 1 августа в военкомат, подают заявление, а назавтра она уже сидит в полуторке, едет в Кунгозеро санинструктором.

Отец, словно увидев всё это, вдруг спрашивает:

— Страшилась крови-то вначале, как санитаркой взяли?

— Нет, не боялась. Страшно было, когда на руках умирали. Бинтуешь или из ложечки поишь, а потом вдруг всё. Ещё секундочку назад разговаривал, стонал — и нет уже. Страшно письма домой писать. Похоронка само собой пошла, а я всегда письма писала. Напишу, как поступил в госпиталь, где сражался, какая рана была. Политрук присел однажды рядом, смотрел, смотрел, как я слова подбираю, заговорил о том, о сём. Я ему — вот письма родным пишу, а он в ответ: «Если меня убьют — не пиши моим, похоронка дело казённое, получат, да всё же надежда живёт — вдруг недоразумение, вдруг напутали чего, всякое в такой круговерти может быть, вон как война возгорается, а уж когда письмо из госпиталя от очевидца, от сандружинницы… Человек жив надеждой…» Перестала я письма слать, сначала серчала на него, а теперь понимаю — прав был политрук Шестаков.

— Взрослая ты совсем стала, — сказал отец и снова взял Машу за руку.

Через час сели передохнуть. Марийка обняла подружек.

— Три Марии, три весёлых друга, экипаж машины боевой. Всё, всё, теперь я с вами. Папа, ты не сердись, нам о многом переговорить надо, много песен подруги хотят разучить. Начинаем со старой, уж вы её, поди, знаете:

Ориспяя медленно поднялся из-за длинного стола, незаметно потянулся, зевнул, прошёл к окну, поскрипывая большими начищенными сапогами с высокими прямыми голенищами, поправил отошедшую тяжёлую портьеру.

— Продолжайте, Хильда, я слушаю, — он повернул своё широкое лицо к молодой женщине с надвинутым на самые глаза платком, сидевшей у круглой печки на тяжёлом старинном стуле.

— На третий раз нашей сходки Мякишева снова мне не дала никакого поручения. Вчера же вдруг пришла вечером ко мне домой сама и заставила, то есть попросила переписать десять раз печатными буквами вот это.

— Сводка Советского информбюро? — равнодушно пробурчал Ориспяя.

— Так точно. Сказала, когда вы на минутку в гараж отлучились, она в ваш кабинет юркнула, приёмник включила, Москву слушала. Потом я снова, как вы приказали, стала её спрашивать, осторожно так, когда к нам приплывут партизаны с пудожского берега. Молчит. Тогда я спросила, когда нам доставят радиостанцию для связи с Большой Землей, чтоб передавать о разведанных объектах. Она захохотала так громко-громко, и тогда я растерялась и брякнула про Лисицину: правда, говорю, что месяца два назад та была выброшена на парашюте с группой чекистов в нашем районе? Как Мякишева на меня глянула, словно огнём опалила. И опять начала смеяться, выхватила у меня из рук эту сводку и говорит, что наша группа теперь будет изучать кройку и шитьё, а кто пожелает — вязанье на спицах. Потом взяла меня за руку, да цепко так, довела до порога и шепчет: «Иди, доноси, я никого не боюсь».