Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

— Так и сказала?

— Всё равно, говорит, ты ни черта не знаешь. Обозвала меня некрасивыми словами и листок этот мне в лицо бросила.

— Интересно, какими словами?

— Ну… Пробкой керосиновой.

— Не спеши, скажи ещё раз чётко по-фински, что значит пробка керосиновая?

— Ну, мол, глупая до крайности, дальше некуда, как пробка в бутылке с керосином, так русские говорили у нас тут.

Ориспяя вынул из глубокого кармана галифе портсигар, раскрыл его, протянул Хильде.

— Сами не курите и мне говорили — сигарета убивает аромат юности, — сказала та, приподымаясь за сигаретой. — А мне в Финляндию надо собираться, в школу торговую, вы обещали как дочь раскулаченного большевиками земледельца.

Ориспяя щёлкнул портсигаром, наклонился, прошептал:

— Да не в торговую школу я метил тебя послать, а в школу разведки, галоша. Но теперь я вижу, что легче зайца научить ходить за плугом, чем из тебя сделать разведчика. Всё, точка. Можешь идти, больше ты мне не понадобишься. Убирайся да поживее, мадемуазель комсомолка. Вон!

Женя Мякишева в ту ночь не уснула. Она перебирала всё в памяти, вспоминала каждое слово, которое ею было сказано при Хильде. Нет, ничего та не знает. Сколько людей в группе, кто именно — не знает. Не знает, что Маша-продавщица делала план укреплений вдоль Онежского озера, что она, Женя, пять раз ездила в Вознесенье на попутных машинах, брали шоферы даже не в кузов, а в кабину барышню из полиции. Там, на Свири, однажды пропадала целый день, потом, возвратясь, ночью рисовала план, передала его тёте Маше Мартыновой, а та дальше в лес Кярнонену.

— Хильда, Хильда, кто бы мог подумать, — шептала в подушку Женя. — Я же за тебя поручилась, когда тебя из-за отца не хотели принимать в комсомол. Дети не отвечают за своих родителей — доказывала я в райкоме, там прислушались, поверили. Теперь вон как оно вышло.

Утром Женя еле приплелась на работу, устало подошла к крыльцу двухэтажного деревянного здания районной библиотеки, где с осени прошлого года обосновался штаб полиции, который многие в селе звали комендатурой.

Дежурный шепнул, что Ориспяя на месте. Клава и Лена сидели за своими столами. Услыхав стук двери, капитан выглянул из своего кабинета, поманил Женю пальцем.

— Я думал, вы где-нибудь уже в глухом лесу, барышня Женя, — усмехнулся Ориспяя, прохаживаясь по ковру и косясь во двор, где трое полицаев седлали лошадей.

— Что мне в лесу делать, мне надо на хлеб зарабатывать, двух братиков, двух сестричек малолетних да больную мать кормить…

Женя осеклась, увидев, как медленно капитан расстёгивает чёрную большую кобуру, продолжая глядеть в окно. К полицаям подбежал чёрный бездомный пёс.

— Застрелю, как эту грязную собаку! — захрипел Ориспяя, рванувшись к Жене и выхватывая парабеллум. — Слышишь ты, как собаку!

Длинным стволом он больно поддел опущенный подбородок Жени, приблизил свои холодные глаза к её глазам.

— Что, молчишь? Душа ушла в пятки?

— Как я вас ненавижу, — прошептала Женя. — За ваше омерзительное «барышня Женя», за вашу жену, повязавшую на наш советский манер красную косынку, за её цветнички, клумбочки. Чего вы сюда припёрлись?

Она поперхнулась, закашлялась…

Ориспяя остолбенел, тряхнув большой головой, переложил пистолет в левую руку, отпер большой сейф, вытянул чёрную ледериновую папку с белым ярлычком справа.

— Ты знаешь комсомолку Лисицину Анну?

— Не имею представления.

— Из Рыбреки. Вы учились вместе здесь в Шелтозере.

— Ну, учились и учились, мало ли я с кем училась.

— Когда ты её последний раз видела?

— Так давно, что и не вспомнить. До войны.

— Сейчас у тебя дома делают обыск. Советую признаться во всём, так будет лучше. Возможно, я ещё тебя выгорожу, как-никак год вместе проработали.

— Боитесь за свою репутацию, господин капитан?

— Чепуха, — хмыкнул Ориспяя. — У вас кружок молодых домохозяек. Здесь, в этой папке, всё записано, каждый твой шаг. Ваша группка — это комариный укус для Великой Финляндии. В крае добропорядочных вепсов нет и не будет большевистского подполья, слышишь? Заруби себе это на носу. Ну, а чтоб тебе не досаждала красная косынка моей добропорядочной жены, чтоб у тебя было где слушать радио, поедешь в концлагерь, там тебе прочистят уши. В самый «хороший», в самый «трудовой»! Будешь валить лес, строить дорогу, если в тепле сидеть не захотелось. А скоро снежок полетит, метель завоет. Прощай и помни: начнёшь болтать о приёмнике в кабинете Ориспяя — я и в лагере тебя найду. Всё. Вон.

Обыск ничего не дал, да Ориспяя и не ждал от него многого. Матери Жени он всё же разрешил проститься с непутёвой дочерью, а на просьбу старушки вернуть ей продуктовые карточки ответил выразительным похлопыванием по собственному заду.

В начале октября в Житно-Ручье выдалась пара таких тёплых дней, что Мария Ивановна подняла мужика своего с печи и вывела во двор на завалинку, а после, когда Михаил Петрович отсиделся, оклемался, позвала в огород подержать мешок, в который она ссыпала картошку. С самого краю оставался ещё лоскут невыкопанный, вот и принялась за него Ивановна. На огороде и нашёл их староста Смолин с полицаем, отсюда и повели их в комендатуру Роп-Ручья.

Комендант взял с места в карьер.

— Дочка дома была?

— Была, была, — закивала головой Мария Ивановна.

— Анна?

— Нет, нет, не Анна, была Настя. С работы её отпускали.

— Как не была Анна? — закричал переводчик. — А кто в Нилое советскую газету принёс, в Шелтозере листовки разбросал?

— Не знаю я, и дедка мой не знает, — заплакала Мария Ивановна.

— Бабушка, грех неправду разводить. Мы про всё ведаем.

— А коль ведаете, так чего допытываетесь?

Продержали их в кутузке дотемна. Пришли старики домой, в избе всё вверх дном: подушки распороты, сундуки на боку, золу из печки — и ту выгребли. В сенцах всё опрокинуто, в сарае сено переворошено, корова посреди двора мычит.

Прошла неделя, вдруг ночью стук в сенцах. Мария Ивановна поднялась, зажгла фитилёк лампадки, пошла открывать.

— Кто будет?

— Из Шалы я, — зашептал мужской голос по-вепсски. — Принёс кое-что.

— Ты, что ль, от Анны?

— От Анны, от Анны, открывай, бабушка, холодно, дождит.

Подумала, потопталась Мария Ивановна, вспомнила, как её учила Аня, прошептала в дверную щель:

— Ты воды хочешь напиться, что ль?

— На кой ляд мне твоя вода, — затараторили за дверью. — Открой, мать, дождь хлещет.

— Не мать я тебе, иди с богом.

До утра ворочалась Мария Ивановна, только Михаил Петрович да Надя спокойно спали, а утром все были подняты стуком приклада в дверь.

Повезли Марию Ивановну полицаи в Шелтозеро к капитану Ориспяя.

Доехали быстро, лошади самые лучшие в комендатуре, да в коридоре штаба полиции долго ждать пришлось, пока позвали.