Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

— Вот ещё, опыты. Я ведь их где ловила? На пожнях, а там женщины с граблями, детки малые под копнами сидят. Дяди Гриши доченьку еле спасли. Ну, и решила я змей всех изловить, чтоб наших не кусали. Так два лета и ловили.

— Учительница здешняя сказала — змеи тоже нужны в природе.

— Странная, между прочим, у вас учительница. Змея — она и есть змея, истинный враг человечества. Их, как фашистов, рогулькой придавил и бей. А опыты мы ставили с Дусей вот какие — задумали лесных птенцов дома выводить. Пошли через пустошь в лес. Которая на дерево полезет? Дуся мнётся, а я уже на сосне. Лазила, лазила по деревьям, нашла два гнезда сизоворонки. Достала я с каждого по два яичка, во рту прятала, пока с дерева спускалась — руки-то заняты. Принесли домой, подложили под курицу, у нас на чердаке сидела как раз, высиживала. И что думаешь? Вывелись три птенчика. Все дни мы бегали за мушками, за червячками, а они не берут, стали чахнуть. Тогда я понесла их в лес, полезла на то дерево, в гнездо бережно положила. Да птица не приняла. Мы назавтра пришли, а голопузенькие лежат под деревом.

Шёпот их прервал тревожный стук в окно, причём стучали в их комнату, а не к бабушке — хозяйке.

— Это за мной, я знаю, — шепнула радостно Марийка Шуре, — меня отзывают срочно в Беломорск.

Она спрыгнула с печи, побежала в сенцы, отец засветил лампу. Враз все переполошились в горнице.

— Выручайте, люди добрые, — запричитала по-старушечьи моложавая женщина, закутанная в клетчатый платок. — Сестра из города приехала, рожать у нас надумала, и вот началось. Я в больницу нашу кинулась, там докторша молодая, говорит, подмога нужна. Подалась к фельдшерице, ту в Кинешму вызвали в военкомат, её маманя, спасибо ей, вспомнила — у Мелентьевых, говорит, тех, что из Карелии, дочка на побывку приехала, по медицинской части служит.

— Ох ты, господи, спаси и помилуй, — заволновалась Евдокия Андреевна. — Да нешто она акушерка, она раненых перевязывать умеет.

— Перестань, мама! — крикнула Марийка. — Надо выручать. Дважды у нас такое было в госпитале, я помогала. Справлюсь.

Марийка возвратилась аж к вечеру, сияла вся, глаза радостные, как в былые дни. По двору, сквозь мелкий осенний дождик, бежала, подпрыгивая, как пионерка, махала руками, смеялась.

— Огонёк у нас Маруся, — улыбнулся, глядя в окно, Владимир Аверьянович.

— Мальчик вот такой! — закричала с порога Марийка, разводя руки, — крепенький, голосистый. Докторша молодец, да и я не промах. Ах, какой день светлый! Ах, как хорошо жить на белом свете!

— По такому случаю будет у нас праздничный ужин, — сказала весело Евдокия Андреевна. — Сговорилась я с хозяюшкой — всё, что есть, на стол поставим. Доставай, отец, заветную четвертиночку с травкой зверобоем. Для растираний берегу да от простуды. Не грех будет сегодня за крестника язык помочить.

После ужина долго чаёвничали. Хозяйка подкладывала Марийке варенье из крыжовника, незаметно подталкивала блюдечко со свежим жёлтым катышом коровьего масла, сбитого утром, в котором слезинками блестели растворившиеся крупицы соли.

— Сколько помню, всё воюем, — сказала старушка. — Японская, германская, гражданская. Но такого вселенского пожара… Ну, окончится она, проклятая, а где силушку возьмём, чтоб всё поднять из мёртвого пепла?

— Поднимемся, Мироновна, лишь бы поскорее Гитлера одолеть, — ответил хозяйке Владимир Аверьянович.

— Подымемся, — подхватила слова отца Марийка. — Будем из кожи вон лезть, но города и сёла наши отстроим да ещё другим народам поможем.

— Вашему поколению, Мария свет Владимировна, поди, потяжелей нашей доля выпала, — вздохнула Мироновна. — Не надорвались бы.

— Была у меня боевая подруга, сказала она однажды такие слова, что навсегда вошли в сердце. Аня говорила: «Мы всех оденем, обуем, накормим. Всех голодных, всех угнетённых, всех рабов подымем с колен. Детишек там, в Африке или в Азии, научим тому, чего они не ведали никогда — улыбаться и петь с нами весёлые песни о счастливой жизни!» Ну, а если жилы надорвём, так надорвём за стоящее дело.

…Пробыла Марийка у родителей всего четырнадцать дней, выкопала картошку в огороде, побелила комнату в тёплый денёк, в погребе с отцом полки сколотила. А потом вдруг заволновалась, забеспокоилась, принялась вещи собирать. Мать в слёзы, за ней Галя.

— Может, не надо тебе в разведке этой служить, доченька? — шептала мать. — Пусть тебя в школу пошлют какую. Затем на завод, ну, а уж если никак, то можно и в твоё училище, где на моряков учат. Здесь по Волге женщины на буксирах плавают, справляются. Подучишься и ты, будешь плавать за милую душу. Разведка нешто девичье дело?

— В этом вопросе, мать, мы не советчики, — круто вмешался Владимир Аверьянович, — у неё есть командиры, они знают, быть ли ей в разведке. Между прочим, я и сам в разведке воевал, ежели помнишь мои рассказы. Туда дураков не берут, и коль Марию выбрали, так, значит, есть за что. Не зря к ордену представили.

…Евдокия Андреевна напекла пирогов с сушёными грибами, калиток с пшеном и толчёной картошечкой, хозяйка дала большую белую хлебину. Марийка хохотала, прыгала по избе, прижимая каравай к груди, как грудного дитятка.

— Смейся, смейся, — задорно покрикивала мать из кухни, хозяйничая у печи, и лицо её, раскрасневшееся от жара, подсвеченное красным светом, разгладилось от морщин, — скоро своё родненькое будешь тетешкать. Кончится война, выйдешь замуж, привезёшь внучку, будем с дедкой пестовать, будет всё, как у людей. Ты кого хочешь, старый, внука аль внучку?

— Погодите «замуж-то», погодите! — смеялась Марийка. — Я ещё учиться поеду, институт закончу. В Ленинград подамся, там, Аннушка сказывала, есть корабельный институт. Закончу его, и куда душа пожелает — захочу, чертежи стану рисовать, новые пароходы придумывать, захочу, на белом корабле поплыву в дальние страны.

— Ой, потонешь, доченька!

— Корабли не тонут.

— Никак я в голову не возьму, как он, железный, на воде держится. Лодку сшили из тёса, тут дерево, понятно, пошто не тонет, а железо быстрее камня на дно падет.

— Эх, мама, мама… Гляди, вон ковшик в бадейке качается. Он какой? Железный. Так и корабль, он, словно ковш, только в миллион раз больше.

— Так-то оно так, да всё же лучше, милая, на бережку. Иди туда, где на мануфактуре цветки выводят. Людям-то радость какую сделаешь, каждая девушка хорошая тебе спасибо скажет, когда платье наденет. Тебя ещё до войны Анюта Лисицина, светлая ей память, подбивала.

— А что, может и вправду в текстильный институт податься? — задумавшись, прошептала Марийка.

— Пора нам подаваться за порог, граждане, — вмешался Владимир Аверьянович. — Пешком ведь надумали до Кинешмы шагать. Дорога дальняя, надо к вечеру поспеть. Вон уже идут и провожатые твои, дочка, две Марии и обе Фёдоровны.