Аркадий Застырец - Кое-что получше

Итак, прежде всего — Борщевский. Когда произошел окончательный раскол бывшего «Сонанса» (вернее сказать, откол Шурика, основавшего «Урфин Джюс») и окончательно сформировался «Трек», Борщевский был душою этого проекта. Он с завидным упорством упражнялся на скрипке (что-то восторженное от него я слышал о школе Иегуди Менухина) и занимался гимнастикой, демонстрируя и неустанно воспитывая в себе физическую и интеллектуальную независимость. Именно от Борщевского, как мне кажется, исходила идея параноидальности, положенная в основу музыкального своеобразия и сценического имиджа группы «Трек». Хотя в то время все трековцы, в той или иной степени, были параноиками и изо всех сил старались заразить этим недугом меня. Вероятно, в каком-то смысле им это удалось — недаром же я так много говорю о себе как о знаменитости.

На самом деле за декларированной паранойей стояло всего-навсего трепетное подражание «Блэк Саббат» и Гарри Нюмену. Меня всегда веселило, с какими масонскими предосторожностями трековцы скрывали истинные корни своих музыкальных откровений. «Великую тайну» происхождения скованных, монотонно изломанных музыкальных пропорций должен был слышать, как мне казалось, всякий имеющий уши. «Неведомую подоплеку» деревянной неподвижности (двигаться, ко всему прочему, еще и просто не умели), отодвинутости от зала незримым «железным занавесом» и вытаращенных в бесконечность лиц, на мой взгляд, должен был видеть всякий имеющий глаза. Но самое смешное заключалось в том, что усилия эти достигали пели. «Трек» был настолько редким растением на советской почве, что, несмотря на достаточную банальность и пустопорожность избранных «первоисточников», сходил за абсолютно самобытное, почти мистическое древо.

Думаю, Борщевский уже тогда отдавал себе во всем этом отчет. Он никогда не относился к рок-музыкальным студиям слишком серьезно и, как только сформировалась необходимость, немедленно и безболезненно ушел из группы, чтобы жить нормальной жизнью классического музыканта. На сей счет я был с ним абсолютно солидарен, с тем только отличием, что он играл на клавишах и струнах, а я — на словах.

Слишком серьезно, гораздо серьезнее всех остальных, относился к рок-музыке барабанщик Женька. Он сделал на нее поистине роковую ставку. Он был настоящим фанатиком рока (и вроде бы остается таковым по сей день) и всегда напоминал мне героя кинофильма «Благослови детей и зверей» — нервного, издерганного, идеалистически приверженного понятию справедливости подростка в полевой каске отца, погибшего во Вьетнаме.

Женькина скованность, совершенно не допустимая в барабанном деле, на первых порах достигала откровенно трагикомических масштабов. Помню, как на одном из первых концертов в столовой родного Женькиного городка неподалеку от Свердловска он простукивал в антракте на коленях самую сложную партию и отказывался выйти на «сцену», потому что она у него вдруг перестала получаться. Уговаривали его хором, как ребенка. Вышел, начал стучать и, когда дошел до каверзного места — сбился, досадно, позорно, развалив жесткую ритмическую конструкцию вещи. А надо сказать, подобной жесткостью отличались все, даже самые «импровизационные» композиции «Трека». Женька выколачивал из себя фатальную скованность изнурительными упражнениями. В какой-то степени это ему удалось, но другого, более верного и легкою пути он, по-моему, так и не сумел нащупать. Да и невозможно было следовать по нему, находясь в каменном круге «Трека», в пределах которого окаменела сама стихия рок-н-ролла.

С трудом втискивал себя в это сооружение и гитарист Миха, непревзойденный мастер продуманной импровизации, преданный поклонник и знаток музыки «Битлз», вообще — душа общества, необыкновенно мягкий и добрый человек.

С ним связана забавная ситуация, которая уже в первый месяц нашего знакомства показала мне, с каким коллективом я связался. В то время Шурику случилось переезжать на новую квартиру. И все мы, друзья- товарищи, по его просьбе целый день принимали участие в этом переезде в качестве грузчиков. Наконец, когда тяготы переезда были уже позади, возникла новая просьба — что-то такое надо было перетаскать на даче у Шуриковой мамы, милейшей, кстати сказать, мамы милейшего сына.

И вот, если память мне не изменяет, на эту просьбу откликнулись все, кроме Михи. Вскоре я убедился, что даром такие поступки в дружном ансамбле Шурика и его друзей не проходят. Состоялось собрание музыкантского коллектива, более напоминавшего мне в те часы бригаду коммунистического труда, потеющую в борьбе за свой переходящим вымпел. Миху как следует пропесочили и припугнули отлучением, инкриминировав ему деяние, названное каким-то противным словечком (вроде «проскальзывания» или «отслаивания»), которое я, к счастью, забыл. Миха покаялся и дал честное пионерское слово в том, что «такое больше не повторится». Странный и чужой для меня «монастырь», причудливо сочетавший в своих недрах приверженность малохудожественным формам свободного мира и самый дремучий совок, который впоследствии эта, в остальном симпатичная, братия выдавливала из себя во капле.

Шурика я начал рисовать прямо какими-то кровавыми мазками. И чтобы он не показался тем, кем на самом деле никогда не был, добавлю кое-что поважнее. Первая же наша с ним беседа весьма походила на экзамен. Мы шли по старым екатеринбургским улочкам и проверяли друг друга «на вшивость». Называлось имя композитора, в как бы открывались шлюзы: лились потоки названий, впечатлений, соображений. Скажем, Моцарт. И пошло-поехало. 39-я, 40-я, 41-я. «Маленькая ночная серенада», ранние симфонии. А «Пражская»? А «Гаагская»? А «Волшебная флейта», «Реквием», «Дон Жуан»? Нет, а «Похищение из сераля»? Ойген Йохум, Фишер-Дискау, Рудольф Баршай, Лев Маркиз… А «Кози фан тутти»? А «Идоменей, царь Критский»?

Мы обсудили наследие и значение Баха, Гайдна, Бетховена, Алессандро и Доменико Скарлатти, Луи и Франсуа Куперена. Рассмотрели исполнительскую манеру Ванды Ландовской и Ральфа Киркпатрика, Сергея Рахманинова и Артура Рубинштейна. Расписались в нежных чувствах к Россини, Беллини, Доницетти, Верди, Пуччини, Леонкавалло и Масканьи. Особо выделили Вивальди, Перголези, Чимароза, Локателли, Глюка и Генделя. Не забыли Бизе, Массне и Мендельсона с Вольфом. Почтили Вагнера, Вебера, Гуно и Мейербера. Поцокали языками относительно Дебюсси, Равеля, Оннегера, Пуленка и Хиндемита. Вознесли Дворжака и Сен-Санса. Простерлись ниц пред Малером, Сибелиусом и Чайковским. Замолвили словечко о Крейслере, Рихарде Штраусе и Шопене. Помянули Шумана, Шуберта и Листа. Добрались до Стравинского, Прокофьева и Шостаковича. Но нельзя же было умолчать и о Шёнберге, Веберне, Гершвине, Айвзе!