Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Давал интервью, а вечером с Пташкой отправились к Мясковскому, куда пришёл также Асафьев. Так как соседнюю комнату с Мясковским занимает его сестра Валентина Яковлевна, чрезвычайно милая, то я просил у него позволения привести с собою Пташку - к ней в гости. Кроме нас и Асафьева, была другая сестра Мясковского, Вера, со своим мужем В.В. Яковлевым, но эта сестра много грубее Валентины и менее понимает Мясковского. Присутствовала ещё шестнадцатилетняя дочь Валентины Яковлевны, казавшаяся мне малосимпатичной со своим круглым, несколько одутловатым лицом и неприятными манерами. Её лицо мне странно воскресило в памяти облик её отца, которого я видел всего лишь раз или два у Мясковского много лет тому назад, вероятно, до рождения этой девицы. В те времена я однажды зашёл к Мясковскому и нашёл его расстроенным, а в доме говорили шёпотом. Мясковский объяснил причины: застрелился муж Валентины. Я спросил почему. Мясковский ответил:

- Запутался в каких-то финансовых операциях.

Сегодняшний вечер прошёл очень мило. Мужчины собрались в комнате Мясковского, дамы сидели у Валентины Яковлевны. Говорили обо всём понемножку - и в общем ни о чём особенном.

Возвращались домой по мягкой погоде пешком. Я шёл впереди с супругами Яковлевыми, Пташка - сзади с Асафьевым. После американских небоскрёбов и парижских, насаженных один на другой домов, я любовался московскими переулками, из которых иные целиком состояли из просторных особнячков, тихих и уютных. Я высказал это Яковлеву, он ответил:

- Да, может быть, так было раньше. Но теперь эти тихие особнячки укомплектованы до невозможности, а так как комнат много, кухня же одна, то эта кухня является часто местом пересечения интересов всех семейств.

И можно себе вообразить тот ад, который творится на кухне в момент, когда восемнадцать семейств, населяющих этот тихий особнячок, готовят на восемнадцати примусах восемнадцать обедов.

Когда мы с Пташкой остались одни, она рассказала мне интересные вещи, которые происходили сегодня вечером на дамской половине в то время, когда я сидел на мужской. Оказывается, дочка Валентины Яковлевны яростная комсомолка, нахваталась коммунистических лозунгов и создаёт своей матери настоящий ад, не давая ей открыть рта и обрывая всякую её фразу словами: «Ну уж эти твои буржуазные теории». Своими грубыми рассуждениями она испортила Пташке весь вечер, хотя Пташка из осторожности и старалась поменьше ввязываться в разговор такого типа. Параллельно с этим девица живёт на счёт матери, маникюрит ногти и пропадает неизвестно где. Асафьев, идя с Пташкой по тихим переулкам, добавил, что она изводит не только Валентину Яковлевну, но и Мясковского, доводя его иногда до того, что он кричит на неё и топает ногами. При всём моём желании, я не мог вообразить себе Мясковского кричащим и топающим ногами. Но этому приходится верить, раз так рассказывает Асафьев, который, вероятно, узнал это от самого же Мясковского.

Вернувшись в «Метрополь», мы с Пташкой возмущались и мысленно желали одутловатой племяннице скорее сбежать с каким-нибудь комсомольцем и тем очистить атмосферу.

Утром приходил фотограф. Затем в течение дня я мало куда показывался: вечером первый клавирабенд, а потому надо было сосредоточиться и подтянуться. Довольно много играл на рояле. В «Известиях» статья с моим портретом, имеющая не столько музыкальный, сколько политический вес.

Вечером клавирабенд, в милом русском стиле начинается с опозданием на полчаса. Публика, по-видимому, знакома с этим обычаем и не спешит, заполняет зал медленно, но когда я вхожу, весь Большой зал консерватории полон.

Первым номером идёт 3-я Соната - это Сувчинский когда-то рекомендовал мне все концерты начинать с 3-й Сонаты. Затем - десять «Мимолётностей». Обе вещи встречаются с очень хорошим, но не с горячим приёмом. Следующая затем 5-я Соната встречается вовсе сдержанно, хотя группа, вероятно, человек в пятьдесят, настойчиво аплодирует и кричит, вызывая без конца. Успех начался с Марша из «Трёх апельсинов», который был бисирован - публика сразу заревела и затем в том же градусе прошло всё последнее отделение, состоявшее из мелких вещей и кончившееся «Токкатой». Тут стоял крик и вой, каких я не слыхал никогда. Бисы были следующие: вторая «Сказка» [278] «Сказки старой бабушки», четыре пьесы для фортепиано, Оп.31. , Гавот из «Классической» и, наконец, пятая «Причуда» [279] «Причуды», шесть набросков для фортепиано, Оп.25. Мясковского. Дабы последнюю не приняли за мою собственную вещь, я объявил публике её название и автора. Сказал я, по-моему, довольно громко, но потом мне доложили, что половина зала этого не слыхала. Зная, что в зале Мясковский, и помня ещё с давних времён, что он всегда недоволен тем, как его вещи исполняются, я очень волновался, играя «Причуду»: в первой половине немилосердно мазал и путал, но в медленной середине взял себя в руки и конец сыграл довольно прилично. Тем не менее крики и вой не уменьшились и за «Причудой», которую большинство так-таки и приняло за мою вещь, следовало ещё много вызовов, хотя я больше не бисировал.

В артистической опять масса народу, в том числе жена Литвинова, говорившая с Пташкой по-английски. Сам великий аптекарь отсутствовал. Приходил также Юровский, стоящий во главе Государственного Музыкального Издательства. Он представился и сказал, что нам необходимо повидаться, дабы легализовать мои отношения с Государственным Издательством, которое печатает и продаёт мои сочинения. Юровский - господин не без шика, высокого роста, с гладко выбритым лицом и даже головою. Он был очень галантен и сказал, что как только у меня освободится время, он ко мне заедет или будет рад меня видеть у себя в Издательстве.

Вернувшись домой, я презирал себя за волнение. Это, в конце концов, совершенно глупо и нелепо, хотя я и работал над собой перед и во время концерта. А прошлой зимой во время таких спокойных концертов в Америке я думал, что этот призрак ушёл от меня навсегда.

Завтракали с Серёжей Себряковым в «Большой Московской». Мне хотелось расспросить его про обстоятельства, сопутствовавшие аресту Шурика, дабы лучше ориентироваться в моих попытках вытащить его из тюрьмы. Впрочем, много нового я не узнал. Серёжа Себряков подтвердил, что Шурик ни в каких политических делах не повинен, а влип за компанию и отчасти от того, что при допросе не хотел назвать фамилии людей, которых это упоминание могло бы подвести.

Удивительный человек этот Серёжа Себряков. Когда-то давно он был «красным» студентом и вечно бил тревогу по поводу предстоящих беспорядков, хотя в то время было ещё далеко до революции 1905 года. Теперь ему пятьдесят лет, но его алармистские приёмы нисколько не изменились, и, сидя в «Большой Московской», он с таким же конспиративным видом расспрашивал, правда ли, что у англичан уже готов план сбросить с аэропланов на Москву столько снарядов с удушливыми газами, чтобы одним ударом задушить весь город, ибо англичане якобы решили пожертвовать даже двухмиллионным населением, лишь бы отравить Кремль. В конце концов мы были рады, когда этот завтрак кончился, потому что хотя он и говорил о пустяках, но с таким видом и с таким нашёптыванием, что казалось, будто мы впрямь принимали участие в адском замысле англичан.