Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Утром репетиция - освежить программу предыдущего симфонического концерта, который повторяется сегодня вечером.

Днём были у Нади Раевской, прося её приготовить записку со всеми данными о деле Шурика. Вручил ей сто рублей для пересылки тёте Кате в Пензу и ещё пятьдесят - для неё самой.

Анонимное письмо, подписанное «русская женщина». Советует, когда улягутся фимиамы с восхвалением зигзагов и уколов, и я смогу сосредоточиться в тишине, то чтобы я усвоил, что сфера моя не сочинительство, а исполнение Бетховена, с его страстью и титанической мощью, и что тогда мир падёт ниц передо мной. Очень надо! Спасибо, русская женщина.

Вечером - симфонический в Большом зале Консерватории, с повторением программы. Зал снова полон. Из правительства присутствует Луначарский, но ко мне в артистическую не заходит. Сюиту из «Шута» сыграли отлично. Перед моим выступлением Цуккер, по требованию Луначарского, объявляет с эстрады, что на международном конкурсе пианистов в Варшаве первый приз получил москвич Оборин. Оборин - молодой юноша, кажется, лет девятнадцати, играл с Персимфансом перед моим приездом мой 3-й Концерт. Говорят, он, кроме того, композитор и собирается ехать ко мне учиться.

Третий концерт проходит сегодня хуже, чем в первый раз, но это по вине оркестра, так как я сегодня был почти спокоен и играл хорошо, хотя и несколько медленнее, чем в первый раз. У оркестра же сегодня тридцать три несчастья: у первого контрабасиста сердечный припадок, у первой флейты воспаление лёгких, первый альт сломал себе ногу, - вот они и расстроились без главарей. Контрабасисты напутали в трудной для них третьей вариации, где у меня ударения с синкопами и где им приходится брать ноты на сильные части, на восьмую позднее меня. Таким образом мои ударения их всё время сбивали, они путали их и в конце концов сбили меня. Наконец я поймал и дело обошлось сравнительно благополучно. После окончания Концерта - бисы и рёв. В сюите из «Трёх апельсинов», стоявшей в конце программы, Марш бисировался согласно традиции.

Встал в восемь, так как в девять репетиция Увертюры для семнадцати человек. Впрочем, оркестр собрался с опозданием, и я пришёл первым. Играли её в медленном темпе, отчего Увертюра выходила вялой и скучной: теперь я понимаю, почему на прошлой репетиции оркестр отнёсся к ней холодно. Пришлось подогнать темпы, заставить делать ударения - и Увертюра пошла лучше. Затем без конца возились со 2-м Концертом. Оркестру он, по-видимому, нравился и после каждой части музыканты громко аплодировали. Всё же репетиция вышла довольно тяжёлой, так как мне большую её часть пришлось просидеть за фортепиано, ставя на место трудный 2-й Концерт.

После репетиции я чувствую себя усталым и днём отдыхаю дома. Впрочем, я устал с первого же дня приезда в Москву и так не приходил в себя в течение всех двух месяцев.

В пять часов явился Голованов и повёз нас к себе на Среднюю Кисловку для проигрывания и обсуждения «Трёх апельсинов». Пройдя через целый ряд сложных переходов, мы очутились в его квартире, очень просторной и меблированной не без роскоши. Голованов, вероятно, моложе меня, но живёт он с Неждановой, которой теперь за пятьдесят, и это она вытащила его в люди, причём он занимает положение выше своего таланта. Впрочем, он милый парень и, по-видимому, очень серьёзно интересовался постановкой «Апельсинов», клавир которых довольно недурно знал. Кроме нас присутствовали режиссёр Дикий (причём это, оказывается, не псевдоним, а так-таки и есть настоящая фамилия), и художник Рабинович. Последнего уже давно хвалил мне Сувчинский как художника и как человека, и действительно, он оказался человеком с большим шармом.

Мы сейчас же принялись за дело: я уселся за рояль, а Голованов и Дикий стали сзади с карандашами. Я играл, давал объяснения и сообщал находки и промахи предыдущих постановок этой оперы. Дикий строчил в своей записной книжке, а Голованов, с чрезвычайной непринуждённостью, моментально переводил мои темпы на метроном и вписывал их в клавир. Для меня это совершенно непостижимо, как это можно так, на ухо, определять цифру из метронома, и я не без недоверия косился на его заметки в клавире. Хотя мне помнится, что Черепнин рассказывал, что такая способность была у Римского-Корсакова, который очень гордился ею и говорил, что у него «не только абсолютный слух, но и абсолютный ритм». Надо сказать, что все трое относились к предстоящей постановке с необычайной горячностью: им во что бы то ни стало хотелось переплюнуть ленинградскую постановку. Рабинович уже туда ездил «посмотреть, как не надо делать». Дикий же, наоборот, решил не ездить и не интересоваться, дабы не претерпеть никаких влияний. Насколько скептичен Голованов, находя, что сезон уже подвинут и едва ли до мая успеют поставить оперу.

Между первым и вторым актом, в виде отдыха, сели обедать. Голованов блеснул замечательным обедом с массой всяческих закусок и со старой польской водкой, на которую он просил обратить особое внимание. Я, впрочем, отпил только один глоток, Дикий же не без удовольствия опрокидывал рюмочку за рюмочкой.

Затем на сцене появился ангорский кот и фотографический аппарат с крайне светосильным объективом, которым можно было снимать даже при лампе, и к тому же со сравнительно короткой, во всяком случае не мучительной, выдержкой. Эта фотография впоследствии попала в газеты. Пташка в ней не участвовала, так как за ней заехал Цуккер и повёз её в оперную студию Станиславского, на «Царскую невесту». Мы же вернулись к «Трём апельсинам» и прошли второй акт.

Предполагалось, что по окончании второго акта я подъеду на «Царскую невесту». Оттуда даже звонили несколько раз, спрашивая, скоро ли я приеду, но мы провозились со вторым актом до половины одиннадцатого, я очень устал и мне показалось, что не стоило ехать на последний акт. Поэтому я отправился домой. Между тем оказалось, что туда надо было всё-таки поехать, там были в ожидании, приказали пропустить меня в зал даже во время действия и вообще приготовляли какую-то встречу. Пташка вернулась домой лишь в половине первого, так как спектакль затянулся, а после него была такая толкотня, что немыслимо было получить шубу. Я на неё обрушился, что из-за её выездов я не могу вовремя ложиться спать, между тем завтра с утра надо много заниматься. В результате на сон грядущий поссорились.

С Пташкой помирились. Вчерашняя постановка «Царской невесты» произвела на неё очень сильное впечатление. Пускай певцы и оркестр не на высоте, но интересен режиссёрский замысел и отделка каждого жеста. Вчера она сказала Цуккеру:

- Вот в таком театре я хотела бы работать.