Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Цуккер:

- Отлично. Хотите, завтра же подпишем контракт.

Словом, для этого Пташка готова переселиться из Парижа в Москву.

Звонил Кучерявый, которому я написал два слова, видя, что сам он не показывается. У него всё благополучно, но восторженный тон относительно того, что все должны возвращаться в СССР и работать над восстановлением, который был в его предыдущих письмах, заметно упал.

Я упражнялся на рояле и готовил вторую программу. Затем отправились в Большой зал Консерватории для того, чтобы репетировать с Фейнбергом вальсы Шуберта для двух роялей. Ждал его без конца, наконец он появился и начал с чего-то, вроде того, что «не думайте, что я опоздал». Оказывается, были какие-то препятствия, не то опаздывали часы, словом, в Большом зале уже репетировать было нельзя, и мы пошли к Ламму, у которого квартира тут же при Консерватории и два рояля. Это тот самый Ламм, который аккомпанировал вещи Мясковского во время моих первых выступлений в Москве на концертах, устроенных Держановским.

Моё переложение вальсов Шуберта я слышу в первый раз, и по существу даже не слышу, ибо занят ансамблем и старанием играть верные ноты, так как свою партию, конечно, не доучил. Пока мы играли, подошёл Мясковский и сам Ламм, и мы пили чай. Мясковский ругал Персимфанс и находил, что последний раз они аккомпанировали 3-й Концерт отвратительно.

Я:

- Но у них было смягчающее обстоятельство: у них выбыло из строя три музыканта, из числа самых нужных.

Мясковский:

- Вот именно! Оттого, что выбыли деревянные и струнные, медные попадали не в такт.

Мясковский хвалил Оборина как композитора. Не всё у него приятно, но как раз то, что считают у него неприятно, и есть талантливо.

Только что вышла из печати партитура 7-й Симфонии Мясковского – дивно издана Универсалем; наше издательство печатает хуже.

По возвращении домой застал Надю, которая принесла написанные на машинке листики с объяснениями, когда и почему приговорили Шурика.

Вечером никуда не пошли - не хотелось мотаться, да и надо было поиграть на рояле, а то 4-я Соната была, например, недоповторена.

Утром занимался и приводил в порядок вторую программу, главным образом 4-ю Сонату. Письмо от Горчакова с каракулями от Святослава. Бэби «охоший мальчик».

Днём заходил в Персимфанс. Там угрозная телеграмма от какого-то Воробьёва из Харькова, официального лица в украинском министерстве народного просвещения. В телеграмме сказано, что если на Украине я выступлю с концертами не от имени Украинских Государственных театров, то мои концерты будут запрещены. Я возмущён и говорю, что если так, то выступлю именно не от Гостеатров, а с частным импрессарио, и объявлю, что сбор от концерта поступит в пользу беспризорных. Пусть тогда посмеют помешать. Цейтлин однако смеётся и говорит, что из Харькова грозятся зря, ибо не имеют на это права.

Репетировал с Фейнбергом на двух роялях вальсы Шуберта. Идёт хорошо. Но говорят, хуже идёт на завтра продажа, может быть, потому, что в афише недостаточно ясно упоминали о новой программе, и публика думала, что я в третий раз жарю одно и тоже.

Вечер провели дома, так как программа не была доведена до должного совершенства, надо было позаниматься.

Пили чай с Моролёвым, с которым было приятно поболтать. На свою жизнь он ворчит, хотя, пожалуй, мог бы и не ворчать, так как многим другим хуже. Получает он всего сто рублей жалования, но имеет ещё вторую службу, где получает ещё сто. Кроме того, старшая дочка тоже начала служить и получает около ста, наконец он частной практикой подрабатывает ещё около ста. А четыреста в месяц - это вовсе неплохо.

Утром репетиция с оркестром, во время которой с меня производили кинематографическую съёмку, слопавшую в конце концов четверть репетиции, ибо сначала снимали меня со всем Персимфансом, причём мы в это время что-то фальшиво играли. Затем снимали меня одного. Тут уж меня окружили со всех сторон ослепительными лампами, которые не только слепили, но даже грели, и заставили довольно долго играть «что-нибудь, где особенно прыгают руки». Я выбрал для этого финал 4-й Сонаты, там, где гаммы перехватываются по очереди обеими руками, и, разумеется, врал отчаянно, сбиваемый шипящими лампами и вертящим съёмщиком. Потом я подумал: а ну, как эта лента сохранится для потомства и, пожелав узнать, как это исполнял свои вещи композитор, её пустят замедленно. То-то ужас откроется тогда!

После репетиции нас с Пташкой отвели в фойе, она в леопардовой шубе, и, посадив нас рядом, заставили между собой беседовать, причём у меня слёзы текли от света. При демонстрации можно озаглавить эту фильму - сцена со слезами в семье Прокофьева.

Затем с Цейтлиным ездили в Управление по заграничным паспортам. Тов. Гирин был по обыкновению галантен и монденен. Между делом он сказал:

- А мы тут за вас должны были заступиться, - и объяснил, что в «Вечерней Красной Газете» появилась заметка о том, что Прокофьев просил вернуть ему советское подданство и ходатайство это было удовлетворено. Заметку эту я уже видел, и она мне очень не понравилась. Родилась же она, по-видимому, из того факта, что я подал заявление о заграничном паспорте. Я объяснил Гирину, что у меня даже были интервью на эту тему, мол, правда ли я ходатайствовал о советском подданстве и что на это я ответил:

- Неправда, ходатайствовать было совершенно излишне, ибо как в 1918 году я уехал с советским документом, так и вернулся теперь с таковым же. О чём же мне ходатайствовать?

Гирин сказал:

- Совершенно правильно, и в этом же смысле мы послали опровержение в «Вечернюю Красную Газету».

(Между прочим, я так и не видел, чтобы это опровержение появилось). Что касается до сегодняшних формальностей относительно заграничных паспортов, то понадобились какие-то дополнительные документы, которые взялся достать Цейтлин. Кроме того, Гирин рекомендовал предпринять кое-какие шаги в Наркомпросе, дабы я мог быть избавленным от уплаты четырёхсот рублей за два заграничных паспорта. Вернувшись домой, готовился к вечернему концерту, но доучить 4-ю Сонату всё-таки не удалось.

Вечером Большой зал Консерватории опять полон. Говорят, много купили билетов в последний момент, хотя возможно, что управление Персимфанса заполнило непроданные места даровою публикой. Впрочем, этот вопрос Цейтлин как-то замял, чтобы не произвести на меня дурного впечатления, а может затем, чтобы я его не винил за слишком частые насаждения одного концерта на другой.

Первым номером идёт 2-я Соната, которая сходит прилично. Затем - «Бабушкины сказки», причём я вру в третьей, то есть просто в течение двух тактов забываю, что надо играть правой рукой и потому играю только левой. Мясковский, к которому после концерта я бросился на шею со словами: «А как я заврался в третьей «Сказке»! - лукаво улыбнулся и сказал: