Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Когда я поднялся в номер, то зазвонил телефон от Тутельмана. Не будучи в состоянии сразу взвесить все предложения, я и тут мялся, и попросил Тутельмана отложить разговор до завтра. Завтра во всяком случае надо будет решить, потому что Тутельман уезжает на юг, а я в Ленинград.

Днём спал: вчера легли в два, сегодня вскочили в восемь, всё утро репетиция, затем продажа себя на Украину - в результате усталость и тяжёлая голова.

В пять часов я отправился в Большой театр, куда был приглашён специальной запиской от дирекции для обсуждения предстоящей постановки «Апельсинов». Заседание происходило в ложе дирекции, точнее говоря, в гостиной, примыкающей к большой боковой ложе дирекции. В этой ложе также довольно часто сидят члены советского правительства. Нередко по окончании спектакля, они запирались в этой гостиной и решали государственные дела. В этой же гостиной вершились и дела театральные.

Придя на заседание, я по существу знал только Голованова, Рабиновича и Дикого, причём и Рабинович, и Дикий были в Большом театре новичками, в первый раз вступая в него. Понемножку, во время хода заседания я разобрался кто есть кто. Директор, коммунист Бурдуков, старый партиец, ничего в театральном деле не понимающий, являлся каким-то инородным шипом, вогнанным правительством в живое тело театра. Он был раньше, кажется, военным и это помогало ему в том смысле, что он умел как-то решать и командовать. Впрочем, держал себя он прилично, даже скромно, старался сглаживать разноголосицу всех артистов и произвёл на меня скорее симпатичное впечатление. Гораздо менее симпатичное впечатление произвёл на меня Лосский, главный режиссёр, которому, по-видимому, не нравилось появление на подмостках Большого театра нового режиссёра - Дикого и который тихим голосом всё время вставлял палки в колёса.

Кроме вышепоименованных лиц, был хормейстер, старик Авранек, и несколько человек, представителей технической части, освещения, бутафории и пр.

Цель заседания - выяснить, можно ли поспеть поставить «Апельсины» в течение этого сезона. Дикий требовал несметное количество репетиций, и Лосский сразу же дал понять, что с этим количеством репетиций нечего даже и думать поставить «Апельсины», хотя бы даже в мае. Говорили ещё о Голованове - об оркестровых репетициях, Рабинович - о декорациях, Авранек - о хорах, и технический персонал - о бутафории и костюмах, я же по существу лишь пассивно присутствовал и иногда лишь направлял то Дикого, то Голованова, подсказывая им мои мнения в полголоса.

Поперёк дороги стоял ещё «Красный мак», революционный балет с музыкой Глиэра, который на очереди шёл раньше «Апельсинов», но, по-видимому, Бурдуков получил какую-то инструкцию свыше, чтобы «Апельсины» шли как можно раньше, и потому он всячески настаивал на том, чтобы «Апельсины» были поставлены до первого июня. Не поэтому ли он мне показался симпатичным человеком? А может быть в поспешности Бурдукова сыграло роль желание переплюнуть этой постановкой постановку ленинградскую, с надеждой повезти в заграничную поездку московские «Апельсины» вместо ленинградских. Словом, заседание закончилось благополучно, с намерением приложить все усилия, чтобы «Апельсины» пошли в мае.

После заседания я вернулся домой, чтобы взять Пташку. К нам присоединился Рабинович, и мы пешком отправились к Голованову обедать. По дороге Рабинович с увлечением рассказывал о своём проекте выкрасить Москву:

- Москва имеет отвратительный вид, - говорит он. - Масса домов облупившихся, давно нечиненных, и не скоро она застроится и примет надлежащий вид. А между тем, если всю её выкрасить согласно известному плану, то какой может получиться эффектный город. Вообразите, целая синяя улица, а другая пересекает её в две краски...

Мне этот проект очень понравился, но, конечно, это только проект.

У Голованова собрались те же лица, но присутствовала ещё Нежданова, с которой особенно хотела познакомиться Пташка, зная о той славе, которой пользовалась неждановская колоратура. Нежданова уже пожилая дама, очень высокого роста, очень милая. Говорят, она уже теряет голос, но Голованову хочется, чтобы она пела Нинетту - куда же с таким ростом влезать в апельсин!

Сегодня был такой же изумительный обед, как и в первый раз. К концу обеда подъехал Держановский и увёз Пташку к себе, так как по воскресеньям у них собираются, и он непременно желал, чтобы присутствовала Пташка - очень жаль, что без меня, но тем более за нею будут ухаживать молодые композиторы.

По окончании обеда я сыграл третий и четвёртый акты «Апельсинов», причём, как и в прошлый раз. Голованов блистал «абсолютным ритмом» и на основании моей игры ставил метрономические обозначения, а Дикий записывал все мои замечания в записную книжку.

В одиннадцать часов прохождение оперы было закончено, и я вернулся домой усталый и с тяжёлой головой. Заснул я как убитый. В час ночи раздался оглушительный звонок по телефону. Я долго сидел на кровати, ничего не соображая. Когда же подошёл к телефону, то оказалось, что это никто.

Проснулся усталый и ленивый, но понемножку разошёлся. Опять репетиция, но я пошёл не к началу. Учили главным образом 2-й Концерт, который удалось довести до значительной степени ясности. Для меня эти репетиции 2-го Концерта были не менее полезны, чем для оркестра, так как они мне дали возможность самому выграться в эту труднейшую штуковину и хорошо согласоваться с оркестром. В конце репетиции прошли ещё раз Увертюру. В зале Держановский, Голованов, затем Тутельман с контрактом, исправленным согласно моим вчерашним желаниям.

По окончании репетиции я удалился с Цейтлиным и, прочтя с ним контракт, подписал его. Таким образом, через месяц я еду на шесть концертов на Украину. Украинские Государственные театры на мне, конечно, наживутся, но то, что они предлагают - тоже сумма, к тому же в долларах, прямо чеком на заграницу.

По возвращении в «Метрополь», телефон от Хаиса, того самого ловкача, который умудрился мне выплатить за ленинградские концерты вдвое меньше, чем Тутельман платит мне за провинцию. Хаис только что явился из Ленинграда и желает засвидетельствовать мне своё почтение. Под предлогом, что очень занят, я отвечаю, что, к сожалению, не могу сейчас принять его. Однако оказывается, что Хаис уже в «Метрополе» и звонит мне снизу, кроме того, он имеет письмо для меня от Асафьева. Я отвечаю, что должен сейчас уходить и что, если он хочет меня подождать минуту, то я сейчас спущусь. Через пять минут я спускаюсь, обмениваюсь с ним несколькими официальными словами и ухожу.

Вечером концерт - вторая симфоническая программа. Весь Большой зал Консерватории продан. Первым номером идёт Увертюра оп.42. Все семнадцать музыкантов стараются по мере сил и возможностей, но всё же Увертюра проходит без блеска и успех малый. Вообще эта Увертюра была задумана для Эолианского зала [280] Aeollian-Hall, концертный зал в Нью-Йорке. на двести пятьдесят человек и, разумеется, в зале в десять раз большем она растворяется в бедность.