Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Появился Котик, ныне молодой человек с бородой, со странными глазами и несколько странным манерами. Я не знал, как и о чём с ним говорить, и вообще его появление внесло какую-то неловкость. Однако пора было уходить, так как в «Метрополь» должна была явиться целая цепь визитёров, затем надо было собирать чемоданы и ехать в Питер.

Визитёры были расположены у меня в порядке, как у зубного врача, по полчаса на каждого. Но, как и полагается русским визитёрам, все они опоздали, сбились в кучу и потом были недовольны, что один мешает другому.

Первым номером явилась Чернецкая, та самая, которая своим балетом должна была перевернуть весь мир. Она появлялась в артистической на нескольких моих концертах, каждый раз добиваясь свидания, дабы рассказать мне свои проекты. Я в них ни на волос не верю, да и отзывы окружающих были о ней весьма посредственны, но Чернецкая была женщина настойчивая, демоническая, к тому же бывшая любовница Луначарского, и сверх того, отложившая на день свой отъезд,

9 «Поэма экстаза» А.Н.Скрябина, Оп.54.

лишь бы прочесть мне свой манускрипт, - словом, пришлось её принять. Содержание балета было довольно сложно и изложено весьма подробно, так что на прочтение его требовалось минимум сорок минут. Это был сладкий советский сюжет, с благородными рабочими, развратными банкирами, фабриками, люксозными апартаментами буржуев и пр., т.е. всем тем, отчего теперь уже тошнит даже самых заядлых коммунистов. Чтение второй половины балета происходило при самой ужаснейшей для Чернецкой обстановке, ибо я видел, что это никуда не годится, между тем в номере появились следующие посетители, всё время звонил телефон, а Пташка отказывала какому-то интервьюеру, который опоздал против своего времени, словом, ад для чтеца, но Чернецкая с отчаянием продолжала читать, а я из приличия слушал её одним ухом, дивясь её геройству. Впрочем, надо сказать, что отдельные моменты были задуманы не без таланта, однако как-то странно опаздывали против событий: балет цифр на бирже, то возносящий, то низвергающий банкиров, был задуман неплохо, но ведь цифры поют и пляшут уже в последней опере Равеля, хотя об этом она могла и не знать; фабрика, приходящая в движение балетным образом – тоже неплохо, но ведь это мы с Якуловым использовали в моём последнем балете для Дягилева, чего опять-таки она не знала... Когда я обо всём этом сообщил ей, у неё прямо опустились руки и она растерянно сказала:

- Я этого не знала, вы меня убили.

Но по крайней мере одним ударом дело было ликвидировано.

Следующим пришёл Разумовский, секретарь московского общества авторов, очень милый господин, с которым я уже был в переписке из-за границы. С ним надо было решить целый ряд вопросов: о пресечении перепечатки моих сочинений на Украине, о получении мною процентов за исполнение моих сочинений в концертах, о том, чтобы они не делали отчислений в свою пользу с авторских гонораров, которые я получаю в Мариннском театре помимо них. Разумовский сообщил мне, что сборы первых двух концертов (симфонических) были по две с половиной тысячи рублей, а с клавирабенда по три с половиной тысячи рублей. По-видимому, за моё пребывание в СССР я получу одних авторских отчислений с концертов более тысячи рублей.

Мелькнуло ещё несколько лиц, затем пришёл Цуккер. Я спросил, как дело Шурика, он ответил, что данная мною справка лежит у него на столе и что он всё время помнит об этом деле, но что лицо, к которому надо обращаться, сейчас в отъезде и вернётся дня через четыре. У меня начинает возникать сомнение, не старается ли Цуккер отвертеться от этой щекотливости.

Между тем Пташка всё время укладывает вещи, торопимся и суетимся. Отельный посыльный представляет счёт за утюжку брюк – два рубля. Я возмущаюсь и говорю, что это эксплуатация. Он говорит:

- Такой тариф.

Я:

- Таких цен не существует ни в одной стране, даже в Америке, и такой тариф не может существовать. Для того, чтобы загладить брюки, требуется десять минут - значит портной зарабатывает двенадцать рублей в час. Тогда почему вся Москва не гладит брюки?

В дело вмешивается Цуккер, но посыльный ему дерзит. Цуккер чувствует себя до мозга костей коммунистом, т.е. офицером Л.Гв. Его Величества, и заявляет, что подобное его поведение будет сообщено в Профсоюз и ему будет нагоняй. Не знаю, чем это кончается, но я за брюки не плачу, и мы в таксомоторе выезжаем на вокзал, причём Цуккер нас провожает.

На Николаевском вокзале, ныне Октябрьском, вижу Чернецкую, которая тоже едет в Ленинград, кажется, в связи с сегодняшним балетом, ибо она говорила мне, что читала балет Луначарскому, и тот дал ей горячую рекомендацию к Экскузовичу. Очутившись на платформе, я с любопытством рассматриваю скорый поезд, с которым мы должны ехать. По путеводителю я уже знаю, что он сохранил свою довоенную скорость. Но состав вагонов сильно изменился. Раньше он был такой корректный и нарядный, теперь, правда, первый вагон, который мы видим, - спальный международного общества, но затем следует нескончаемое число вагонов третьего класса, ныне «жёстких», и только где-то далеко один вагон второго класса.

У нас маленькое купе международного общества. Цуккер, стоя с нами у входа, замечает:

- В вашем же вагоне едет Экскузович.

Я говорю:

- Ах, это очень кстати.

Мы прощаемся и поезд трогается.

Направляясь по коридору к нашему купе, я здороваюсь с Экскузовичем, но не очень смело, не будучи уверен, он ли именно это. Видя при этом некоторое удивление на лице Экскузовича, я решаю, что поздоровался с чужим человеком, и спешу пройти в наше купе. Минут через пятнадцать я снова выхожу в коридор и вижу рядом в коридоре Экскузовича: это действительно он. Но теперь он разговаривает с какими-то лицами и некоторое время выдерживает тон, не обращая на меня внимания, по-видимому, обиженный моей странной встречей с ним. Помилуйте, он поставил «Три апельсина», и так замечательно, а вдруг автор с ним еле поздоровался и сейчас же помчался дальше! Его разговор с соседями длился минут десять, затем он сразу повернулся ко мне с какой-то любезной фразой. Из купе появилась Пташка, перед которой он расшаркался как настоящий дамский кавалер, и затем разговор затянулся на целый час.

Экскузович подтвердил, что он собирается везти «Апельсины» в Париж и даже начал задавать мне вопросы о разных технических деталях, как, например, о цене билетов в Гранд Опера и о размерах полного сбора, на что я, разумеется, не смог ему ответить. Очень интересовался моим новым советским балетом - нельзя ли его как-нибудь выцарапать от Дягилева к предстоящему в будущем сезоне десятилетнему юбилею Октябрьской революции. Говорил, что у них замечательная новая балерина, совсем юная девушка, и что, конечно, надо приложить все усилия, чтобы Дягилев не выкрал её за границу. Вообще Дягилев рисуется какой-то хищной птицей, которая стремится выклевать всё, что ни появляется хорошего.