Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Щербачёв проводил меня до «Европейской» и я повалился на постель, дабы передохнуть перед вечером, для которого была уже задумана довольно обильная программа. Заснуть, однако, не удалось, так как за стеною упражнялась певица, которая окончательно вывела меня из терпения. Я помчался вниз объясняться с конторой отеля, но там мне объяснили, что это тенор Смирнов.

- Да нет же, я умею отличать женский голос от мужского, - закричал я.

Но мне объяснили, что к нему ходят дамы, которые тоже поют. Впрочем, не дальше, как через несколько часов, Смирнов уезжает и всё это прекратится.

Звонила Лида Карнеева. Я давно не знал, какова её судьба, но оказалось, что у них всё относительно благополучно, и в десять часов вечера она явилась к нам, с нею Зоя, а также «Григорович», как называл Захаров мужа Лиды. Девочки хорошо одеты, и мне как-то по-прежнему хочется считать их молодыми барышнями, хотя Зое уже тридцать один год, а Лиде - двадцать три. Лида, впрочем, чуть-чуть постарела, хотя так же красива, и та же мягкость, и тот же шарм, что и раньше. С Зоей за эти десять лет ровнёшенько ничего не сделалось, она такая же ослепительно цветущая в тридцать один год, как и в двадцать один. «Григорович» в отставке. Я боялся, что ему, как морскому офицеру, придётся плохо. Но его не трогали.

Неважно пришлось Лёве, на которого окружающее впечатление революции в связи с малоудачной первой женитьбой так подействовало, что он сходил с ума. Теперь он чувствует себя недурно и счастлив со второй женой.

Лида тоже страдала нервным расстройством, но дело обошлось благополучно и теперь она играет в кинематографе. С младшими сестрами тоже всё хорошо и мамаша жива.

Мы проболтали около часу и все они очень понравились Пташке.

В одиннадцать часов явились Асафьев, Дранишников и Щербачёв, дабы забрать меня и Пташку и отвести нас в литературно-художественный кружок на Фонтанке, где в мою честь был устроен вечер-встреча, о чём неделю тому назад была переписка с Москвой. Мы ехали мимо Александринского театра, который был освещён по примеру Гранд Опера ярко-малиновым цветом, т.е. точнее сказать, невидимо освещено было пространство позади колонн, и на этом светящемся фоне покрытые снегом деревья и памятник Екатерине выглядели чрезвычайно красиво.

В литературно-художественном кружке тьма народу, среди которых я сразу встречаю множество знакомых лиц, в том числе Ершова, Леничку Николаева, Дешевова, которого я уже видел утром, Берлин с мужем, которая также красива, супругов Оссовских и многих других.

Концертная программа начинается необыкновенно поздно, кажется, в половине второго ночи, так как музыканты где-то задержались. Начинают с «Еврейской увертюры», которую играют, впрочем, слишком медленно. Затем пианист Друскин, кончивший Консерваторию с премией, играет мою 4-ю Сонату, скорее неважно, и соната мне кажется скучной. Далее вылазят четыре фаготиста и играют Скерцо [281] Юмористическое скерцо для четырёх фаготов, Оп.12б - очень хорошо, бойко, с нахальством; чрезвычайный успех и бисирование. После этого мне дали понять, что моя очередь. Я не стал ломаться и сейчас же сыграл ряд мелких пьес, которые были встречены громкими аплодисментами.

Далее всех удалили из зала, в зале же появились столы и был накрыт ужин на массу человек. За нашим столом та же компания, что утром за завтраком, но ещё много других, среди них артист Юрьев, который умудрился до сих пор щеголять в царских запонках с коронами. Сам ужин был неважный, но всё же подписка на него, по-видимому, была довольно дорогая, ибо для учеников Консерватории (ныне студентов Консерватории) она была не по средствам. Поэтому они сложились и делегировали двух человек, это очень трогательно.

Затем Оссовский, сидевший рядом со мною, поднялся и произнёс речь, длинную и литературную, во время которой он несколько волновался, и пальцы, которыми он опирался на стол, несколько дрожали. Речь была обращена ко мне и касалась значения моего возвращения в Россию, значения моей музыки и даже моей личности, которую он охарактеризовал необычайно привлекательно. Я же в это время дрожал от ужаса, потому что это означало, что мне надо отвечать. Через некоторое время я тихонько спрашиваю у Оссовского:

- Александр Вячеславович, мне надо отвечать вам?

Но он смутился и сказал:

- Сергей Сергеевич, это уж как вы чувствуете.

Следовательно, надо было отвечать и притом, чем скорее, тем лучше – раньше с плеч долой. Поэтому я встал и, вспоминая мою речь в Москве, пил на этот раз за Ленинград и за ленинградских музыкантов, вообще нёс какую-то посредственную ерунду.

Пташка была очень польщена, когда Оссовский поднялся ещё раз и произнёс тост в её честь.

Затем нас снимали и как только стало возможно, я сорвался удирать домой, ввиду репетиции завтра утром. И было время - мы попали в «Европейскую» в половине четвёртого, ужин же в нашем отсутствии продолжался до пяти.

Утром первая оркестровая репетиция с Дранишниковым. Идти недалеко: Дворянское собрание против наших окон, только перейти улицу.

Как красив Колонный зал! Вообще сколько воспоминаний связано с детства с этим залом. А какое благоговение вызывал большой симфонический оркестр, так широко раскинувшийся на эстраде! Но теперешний филармонический оркестр не первого сорта. Среди музыкантов много молодого элемента, в том числе моих бывших товарищей по Консерватории, которые когда-то играли в консерваторском оркестре под моим управлением. (Я, впрочем, лишь некоторых с трудом вспоминаю). Много, однако, в этом оркестре осталось из старых грибов, попавших сюда по наследству из придворного оркестра, от которого, впрочем, и ведёт начало теперешний филармонический оркестр. Некоторые из этих грибов до сих пор не привыкли к новой музыке и жмутся от неразрешённой секунды, как от укуса блохи.

- Кончится тем, что я когда-нибудь убью этого первого виолончелиста, - с раздражением сказал мне Дранишников в антракте.

Первую половину репетиции Дранишников посвящает Сюите из «Шута» и возится с ней с большим увлечением. Из Дранишникова выработался отличный дирижёр. В антракте меня окружают бывшие консерваторцы из оркестра и расспрашивают, надолго ли я приехал и собираюсь ли оставаться насовсем.

- Не оставайтесь, - сами же они говорят мне, - если вы устроились за границей, так и живите там, а здесь совсем нехорошо.

Во второй половине репетиции Дранишников занимается 3-м Концертом. Я сажусь за рояль и, наигравшись с Персимфансом, чувствую, насколько легко и просто играть с дирижёром. Но и тут мне подпортил Фейнберг, который играл здесь этот Концерт и делал его в совершенно других темпах, так что на замечания Дранишникова иные старые грибы обиженно возражали: