Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

- А вы прошлый раз нас заставляли играть совсем наоборот.

Среди других на репетиции были Асафьев и Щербачёв, и по окончании её они, Дранишников, Пташка и я отправились завтракать. По дороге зашли в «Европейскую» и пока Пташка задержалась наверху в номере, а мы стояли внизу в вестибюле, появилась Катя Шмидтгоф, след которой я потерял с 1917 года.

Расцеловались и уселись в сторонку. Я спросил:

- Ну, как же ты поживаешь?

Но она печально показала на свою правую руку. Оказалось, что она её потеряла ещё в 1922 году, упав из трамвая. Она на ходу выпрыгнула из переднего вагона, упала и вторым вагоном ей и отрезало руку. А между тем, в то время она уже преуспевала в театре, катастрофа же пресекла её театральную карьеру в корне. Сейчас она замужем за отставным моряком, как Лидуся, и имеет ребёнка немного моложе Святослава. Меня давно ждала и сторожила, и рада, что захватила меня сейчас же после приезда.

Так как меня ждали, то разговор был не слишком долгий и мы с ней простились, условившись, что она приедет на следующую репетицию моего Концерта.

Затем вся наша компания отправилась завтракать. Но в Ленинграде как-то не было такого симпатичного ресторана, как в Москве на Пречистенке. Никто не знал, куда идти. Наконец попали в какое-то странное учреждение тут же напротив, где нас долго заставили ждать и накормили дорого и скверно.

Между тем пора уже было идти в Эрмитаж, где нам сегодня должны были показывать различные достопримечательности. Мы все двинулись пешком по Невскому, по дороге показывая Пташке Ленинград. Асафьев и Дранишников уехали по делам, а Щербачёв отправился с нами в Эрмитаж, чтобы передать нас своей жене, которая служит там.

В Эрмитаж нас ввели через особый вход, так как мы являлись в качестве почётных посетителей. К нам вышел директор Тройницкий, очень интересный и не лишённый шика господин, который, несмотря на то, что он бывший лицеист и совсем не большевик, уже много лет состоит во главе Эрмитажа, с необыкновенной ловкостью и умением управляющий им, несмотря на все подводные рифы, рождающиеся из соприкосновения с коммунистическим правительством.

Тройницкий лично повёл нас осматривать самую сокровенную часть Эрмитажа - отдел драгоценностей. Это отдел, в который даже сам директор не так легко может попасть, ибо предварительно надо расписаться в книге, пройти через охрану и вообще проделать целый ряд формальностей. В комнате драгоценностей много красивого и любопытного, хотя я и не очень люблю все эти вещи несметной цены. Тут были и усыпанные бриллиантами уборы, и табакерки, и оружие царей, всё это переливавшее камнями всех цветов. Тройницкий с небрежной элегантностью, за которой скрывалась большая гордость, показывал нам эти предметы, давая нам короткие объяснения, иногда роняя между ними шутку.

Из комнаты драгоценностей, где, между прочим, мы были заперты во время осмотра, мы прошли в скифский отдел, причём Тройницкий удалился, а его заместил другой человек, специалист по этому отделу. Здесь были особенно интересны изделия из мягкого золота.

После скифского отдела - персидский, и новый специалист, но осмотр уже длился несколько часов и мы устали. Через картинную галерею пробежали не останавливаясь, так как уже стемнело. Мы бросили лишь общий взгляд и посмотрели, какой огромный кусок отвоевал Эрмитаж от Зимнего дворца.

Совсем замучавшись, вышли мы наконец наружу. Однако Эрмитаж оказал нам большое внимание тем, что сам директор показывал нам секретное отделение его, а в последующих отделениях прикомандировывался к нам для объяснений специалист.

Выбравшись из Эрмитажа, мы отправились с визитом к Глазунову. Ещё с консерваторских времён у меня с ним установились какие-то сомнительные отношения, но так как в Ленинграде он всё-таки остался крупной фигурой, даже несмотря на то, что музыкальная жизнь идёт теперь как-то мимо него, то ещё в Париже решил, что по приезде в Ленинград буду приличен и отправлюсь к нему с визитом.

Я не помнил номера его дома, но знал его «в глаза», и без труда нашёл его. Но парадный ход был закрыт. Я знал, что парадные были в Ленинграде закрыты ещё с самого начала революции, но не думал, что это простиралось и до настоящего времени. Итак, надо было идти с чёрного. Мы вошли во двор. Двор огромный, с деревьями: купцы Глазуновы строили свой дом широко и просторно. Справившись у дворника, как пройти к Глазунову, мы стали подниматься по довольно скверной и грязной лестнице, пока на одной из дверей не увидели медную табличку, на которой было выгравировано «Глазунов», без имени и отчества.

Позвонили - ничего; ещё раз позвонили и ещё раз ничего. Постучали, на случай, если звонок не звонит - и опять ничего. Решили, что никого нет дома и начали вытаскивать визитные карточки, чтобы бросить их в ящик для писем. Мороз был порядочный и даже здесь, на лестнице, пальцы леденели, как только снимешь перчатку. На прощание постучали ещё раз, посильнее, и услышали за дверью шаги. Затем дверь была отперта и мы увидели двух дам, одну молодую, другую постарше, но всё же очень моложавую. Это были мать и дочь, причём мать была интереснее дочери.

Ещё в 1918 году, приехавши в Нью-Йорк, я услышал от Вышнеградского, что Глазунов женился, но это звучало анекдотом, да и передавалось как анекдот. Рассказывали, что его жена консерваторка и совсем молодая девушка. Другие говорили, что это ерунда и что Глазунов и не думал жениться. Самое интересное это то, что и здесь, в Петербурге, в точности не знали, женат он или нет, и если да, то на ком, на матери или на дочке. Несомненно было одно, что эти две дамы, довольно живые и интересные, поселились у Глазунова и заботились о нём, а престарелому композитору нужна была женская рука, да, вероятно, и скучно было ему одному сидеть в своей огромной квартире, которую большевики, к чести их будет сказано, целиком оставили за ним.

Я объяснил дамам, что пришёл с женой засвидетельствовать почтение Александру Константиновичу, а дамы объяснили, что его нет дома и очень радушно стали просить нас войти. Нас провели через кухню, а затем мы попали в залу, которая была мне уже знакома по тем давним временам, когда я приносил Глазунову мою Симфонию е-моль, ныне погибшую, за исключением Анданте, вошедшего в переделке в 4-ю Сонату.

Мы просидели минут десять-пятнадцать, причём дамы жаловались на режим, на трудности житья в советском Ленинграде, на постоянную видимую и невидимую слежку, на то, как какая-то дама хотела уехать, но как в последний момент ей кого-то подослали и к чему-то придравшись, отправили не за границу, а под арест, и пр. и пр. Мы стали прощаться, дамы радушно проводили нас до самой двери, и мы поспешили домой, чтобы хоть чуть-чуть отдохнуть перед спектаклем «Апельсинов». Дома письмо с приглашением в ложу дирекции и с приложением ложи для друзей и знакомых, но уже поздно и использовать эту ложу нельзя. Можно, впрочем, начать звонить по телефону, но мы предпочитаем посидеть спокойно и немножко прийти в себя.