Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

После окончания 3-го Концерта Тюлин и некоторые другие подходят ко мне и говорят о замечательной перемене в моём пианизме.

День провели тихо и спокойно, ввиду предстоящего концерта я отказался от каких-либо встреч и свиданий.

Когда вечером мы пришли в артистическую, то встретили Асафьева, который сообщил о сделанном им намёке Малько относительно несоответствующего гонорара, который они мне платят. Малько обещал обдумать это и, если возможно, изменить условия к лучшему.

В зале куча народу, то есть не просто куча, а феноменальная куча. В Москве пожарная комиссия допускает только сидячую публику, не разрешая стоять. Здесь же Хаис, который оказался не только ловок в смысле устраивания выгодных для Филармонии гонораров, но также в смысле устройства декоративной стороны концертов, добился разрешения на впуск и стоячей публики, причём это разрешение было использовано в такой мере, что зал был буквально чёрен от наполнившего его народа.

Первым номером шёл «Шут», после которого начались вызовы. Но я, повторяя московский ритуал, не вышел. Второй номер был 3-й Концерт. Когда публика успокоилась после «Шута», был выкачен рояль и затем меня пригласили на эстраду. При моём появлении Дранишников заиграл «Славу» и началась колоссальная овация, приблизительно как в первый раз в Москве. Описывать её дважды не стоит, но попутно с нею случился забавный инцидент: когда «Славу» сыграли уже два раза и начали играть в третий раз, то какие-то громогласные инструменты вступили на такт позже и так каноном и проиграли весь третий раз; останавливаться было невозможно, потому что кончили не вместе, и Дранишникову пришлось сыграть четыре раза, хотя вообще полагается три раза.

3-й Концерт проходит благополучно. Я относительно спокоен, хотя ещё не могу похвастаться тем замечательным спокойствием, которым наслаждался во время последнего американского турне. Между отдельными частями Концерта аплодисментов нет, но зато в конце такой же рёв, как в Москве. Сначала я выхожу кланяться один, потом несколько раз с Дранишниковым; играю на бис Гавот и две «Мимолётности». Приносят корзину цветов, впрочем, небольшую.

Антракт. Приходит Оссовский и передаёт от Глазунова: он был на концерте, но должен был уехать на какое-то заседание, куда сейчас уезжает и Оссовский. Словом, Глазунов вывернулся ловко: с одной стороны, показался из приличия на концерте, с другой - под благовидным предлогом увильнул от встречи со мною.

На смену Оссовскому появилась группа - Штейнберг, Вейсберг и Андрей Римский-Корсаков - консервативная музыкальная оппозиция ещё со времён дореволюционных, когда эта группа бурно ссорилась с Сувчинским и Асафьевым, защищавшими Стравинского, Мясковского и Прокофьева. Однако группа теперь смирилась и с чрезвычайной готовностью приветствовала меня, не потому ли, что в противном случае им не на кого ставить?

Затем появились Карнеевы, как всегда очень декоративные, Остроумова-Лебедева, сестры Боровского, к удивлению, пренедурно выглядевшие брат и сестра Алперсы - брат ещё более нервный, сестра ещё более увядшая. Откуда-то из тьмы веков выплыла Рудавская, впрочем, мало изменившаяся, чуть лишь погрубевшая, но с такими же хорошенькими глазками.

Антракт кончается, и Дранишников играет «Скифскую». Оркестр гораздо хуже Персимфанса, менее добросовестный и не так звучащий, но Дранишников машет с увлечением, на славу.

После «Скифской» сюиты успех, по-видимому, превзошедший все до сих пор существовавшие: весь зал, особенно стоячая публика, дико орёт. Я выхожу кланяться один, потом с Дранишниковым, потом опять один, несчётное количество раз, вероятно, раз пятнадцать, причём всё время орут.

В то время как я, то выходил, то возвращался обратно в артистическую, в последней разыгрывалась забавная сцена - стоял Экскузович, а по бокам его Асафьев и Дранишников, которые при каждом новом вызове накачивали его необходимостью ставить «Игрока» и «Шута». Экскузович имел, впрочем, очень довольный вид, сел, был страшно любезен со мной и рассыпался перед Пташкой.

Артистическая вновь наполняется знакомым. Появляется Элеонора Дамская, раздавшаяся и ещё более подурневшая. Я с нею вежлив, но сух, и сейчас же перехожу к кому-то другому, желающему поговорить. Но Элеонора не теряет линии и через жену Асафьева знакомится с Пташкой, сообщая последней, что она сохранила кое-какие фотографии в момент разгрома моей квартиры на Первой Роте. Пташка добавляет, будто ей послышалось, что Элеонора сохранила какие-то письма - вот этого ещё недоставало, чтобы моя переписка из разгромленной квартиры попала в её руки. Впрочем, относительно писем Пташка не уверена, на фотографии же она падка, коллекционируя то, что осталось от моей юности, и поэтому была любезна с Элеонорой.

После концерта едем к Радлову, как было условлено раньше. У Радлова отличная квартира и отлично сервирован чай с закусками. Там же встречаю профессора Смирнова, шахматиста, и поэта Кузмина. Последний за чаем читает стихи, заикается и шепелявит, но выходит выразительно. Я сижу сбоку и с любопытством рассматриваю его череп, совершенно сверху плоский, как будто ударом шашки снесли крышку его черепной коробки. Одет он бедно, пальто у него дырявое. Когда мы одеваемся в передней, то мне как-то стыдно за моё парижское на новой шёлковой подкладке, по которой он скользнул глазам. Выходим все вместе. Морозная ночь, три часа утра. Ленинград обыграл Москву в смысле успеха.

День более спокойный. Я принимаю посетителей. Является Вейсберг (!) и Добычина. Последнюю я помню всегда милой, простой и сердечной. Бенуа рассказывал, что у неё теперь большие связи в коммунистических верхах и вследствие этого она в зависимости от желания может быть очень полезной или очень неприятной. Сегодня вид у неё похоронный и говорит она тихим голосом. Дело в том, что вчера на концерте она уже намекнула мне, что Кружок Камерной музыки, председательницей которого она состоит, - при последнем издыхании за отсутствием средств. Нечем платить за помещение, и если я не протяну им руку помощи, дав концерт в пользу этого кружка, то он погибнет. Вчера на концерте я как-то отвертелся от её наступления, но сегодня она явилась в сопровождении Вейсберг и тихим голосом стала на меня нажимать. Мне же не только не хотелось давать ещё лишний концерт (лучше поехать к Асафьеву в Детское), но я кроме того, знал, что таких кружков несколько, и, если я сыграю для одного, надо играть и для другого. Словом, после двадцати минут мучительных отказов я, наконец, сбыл обеих дам с рук, ибо меня ждали уже следующие группы.

Вторая группа была менее тягуча, но более опасна: тут тоже хотели концерт, но на этот раз в пользу МОПра, а это по расшифровке означало в пользу международного общества помощи революционерам, то есть, если бы я дал такой концерт и если бы коммунисты это всюду разрекламировали, то мне ни одно государство не дало бы больше визы, ибо это не российское общество, а именно международное учреждение построения микробов, вызывающих брожение. Впрочем, я это дело ликвидировал просто и откровенно, сказав: