Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

За этими рассказами пролетел весь завтрак, а затем мы вместе шли по улице.

Ввиду телеграммы от Дягилева, спрашивающего относительно Якулова, я звонил по телефону последнему. Но Якулов оказался в Тифлисе, и я говорил сначала с его женой, потом с братом. Брат обещал телеграфировать ему в Тифлис. Значит, Дягилев решил всерьёз ставить мой балет, следовательно, вступил в свои права исключительного обладания этим балетом на три года, а потому вопрос о его постановке в Мариинском театре в числе одного из трёх балетов прокофьевского балетного спектакля отпадает.

Искали с Асафьевым, чем бы дополнить этот спектакль. Мне приходило в голову взять увертюру и матлот, написанные два года тому назад для Романова [283] Речь идёт о балете «Трапеция», заказанном хореографом Б. Романовым. Музыка к нему была позднее использована С. Прокофьевым для Квинтета и Дивертисмента. , прибавить к ним три или четыре номера из Квинтета и присочинить один или два связывающих номера, в которые входили бы темы из того и другого. Если всё это оркестровать и придумать к этому сюжет, то между делом мог бы родиться новый балет.

Вечером отправил Пташку в Большой театр на «Китеж», а сам отправился в Колонный зал давать концерт для беспризорных. Какой-то скептик сказал:

- Это не для беспризорных, а для пуль беспризорных, ибо нет другого способа от них избавиться.

Очень приятно было играть в нарядном Колонном зале, который гораздо красивее Большого зала Консерватории, да и звучит здесь лучше. Сегодня я играл лучше, чем ту же программу в первый раз четвёртого февраля, но всё же в финале 4-й Сонаты все четыре пассажа с перехватами обеими руками гаммок - мимо. В конце вечера огромный успех. Я бисирую Маршем из «Апельсинов» и Гавотом из «Классической». В зале рёв.

На концерте была Надя Раевская, которая пришла ко мне в артистическую с интересной рыжей дамой, из артистической студии Вахтангова. Она жена Надиного бо-фрера [284] Шурин, от beau-frère (фр). - Шереметева, которого я уже видел, но фамилии её я не запомнил. Затем явились благодарить меня представители комитета по ликвидации беспризорности: мужчина и древняя старушка. Последняя была трогательна, говорила:

- Если я умру, не забудьте беспризорных. У нас ведь план ликвидировать их в три года, и ребята ведутся строго по этому плану, но для осуществления его нужны средства.

Затем она ещё раз благодарила меня за концерт в их пользу.

Я отвечал:

- Ликвидация беспризорных - общее дело. Я работал на это дело час, а вы посвящаете всё ваше время, поэтому не вы должны благодарить меня, а я вас.

В десять часов уже ввалился Асафьев и Мейерхольд. Почётный красноармеец теперь такая важная личность, что я был даже удавлен той простотой, с какой он явился ко мне для того, чтобы принять на себя постановку «Игрока». Но не потому ли он держит себя так просто, что я в Париже тоже являлся к нему спозаранку, чтобы возить его на дягилевские репетиции? Сегодня он сразу заявил, что с удовольствием возьмётся за постановку «Игрока» и таким образом это дело слажено. А раз Мариинский театр специально для этого заполучает себе такого кита, как Мейерхольд, то значит спектакль будет с треском.

Я говорил Мейерхольду, что прежде чем приступать к переделке «Игрока», а переделка будет основательная, я хотел бы, чтобы он высказал бы свои пожелания относительно выправления моего старого либретто, если где-либо это требуется. Особенно меня беспокоила в этом отношении последняя картина.

Мейерхольд:

- Мы непременно поговорим о различных деталях, как только вы вернётесь из вашей вторичной поездки в Ленинград, то есть через неделю. Тогда приходите ко мне обедать, а я постараюсь ещё достать Андрея Белого, если вы ничего не будете иметь против этого.

Я:

- Наоборот, я буду рад, я очень люблю Белого, но разве он компетентен в делах сценических?

Мейерхольд:

- О да, он отлично чувствует сцену и сейчас очень интересно переделывает для меня один из своих романсов.

На этом мы расстались. Немножко позже зашёл за мной Мясковский и повёл меня в Музсектор, находящийся в бывшем магазине Юргенсона, где меня ждал Юровский для урегулирования со мной вопроса об издании моих старых сочинений, принадлежавших раньше Юргенсону и Гутхейлю и с революцией перешедших во власть Музсектора. Но Музсектор экспроприирует только издателей, то есть пауков, а композиторов он обижать не желает. Ещё сомнительно положение композиторов, живущих за границей, но Мясковский, пользующийся большим влиянием в Музсекторе, и вся его группа всё время поддерживали мысль, что я совсем не эмигрант, а человек, легально, с советским паспортом выехавший на продолжительный срок за границу. Мой теперешний приезд окончательно укрепил эту позицию и таким образом перед Музсектором в лице его председателя Юровского лежала задача узаконить со мной отношения. Это была недешёвая игрушечка для Музсектора, так как надо было заплатить за всё проданное в течение девяти лет революции, а также за приобретение прав на несколько лет в будущем.

Для определения вознаграждения за каждое сочинение в Музсекторе была принята система, предложенная Мясковским, которая заключалась в том, что высчитывалось количество четвертей в пьесе, которое множилось на достоинство вещи (фортепиано, ансамбль, оркестровая партитура), и затем помножалось на достоинство автора, которому выдавалось в общем от семи до двенадцати процентов с продажной цены экземпляра.

Разговор мой с Юровским продолжался около двух часов. Он мне сразу предложил двенадцать процентов, но, не видя при этом удовольствия на моём лице, сразу поднял до пятнадцати процентов. Эти пятнадцать процентов больше, чем двадцать пять процентов, выплачиваемых мне издательством Кусевицкого, так как они отсчитываются с продажной цены экземпляра, а у Кусевицкого – с фактической его цены, за которую экземпляр уступается магазину, а уступается он со скидкой чуть ли не в пятьдесят процентов.

Я не соглашался подписать окончательный договор на неопределённое время, но предлагал договор, ограниченный тремя годами, считая его пробным и проходным для будущего. Это был средний выход, но Юровский согласился на него, а затем говорил о пьесе к предстоящему через полгода юбилею советской революции. Это было самое неприятное, так как надо было во чтобы то ни стало отказаться, но отказаться под приятным и благовидным предлогом. Я отвечал, что писать какую-нибудь ерунду, и притом наскоро, я не считаю возможным, а для того, чтобы приготовить к Октябрю серьёзную вещь, у меня нет времени, так как летом, согласно контракту, я должен заканчивать «Огненного ангела», Юровский дал тогда понять, что иметь такую вещь от меня им настолько важно, что они не остановятся перед крупным гонораром, размер которого даже не важен для них. Тут я вспомнил про мой дягилевский балет и рассказал, что по существу у меня есть советская вещь, и трудность не только во времени, но и в том, что писать вторую вещь, пока я не увижу, что вышло из первой, те совершенно невозможно.