Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Возвратился Хаис. Обменявшись с ним несколькими фразами, я простился – с Малько мило, с Хаисом вежливо.

Но всё-таки хороши, так ни копейки и не прибавили, и лишь вскользь дали понять, что они не могут выходить за пределы той суммы, которая утверждена, ибо, случись ревизия, им намяли бы за это шею.

Вернувшись домой, я повторял 2-й Концерт и спал. Пташка ушла с Лидусей смотреть соболь. Приходила Катя Шмидтгоф, сообщая, что она нашла какую-то замечательно выгодную квартирку для себя, но для этого ей нужно двести пятьдесят рублей, которых у неё нет. По-видимому, если не концерт в её пользу, то хоть что-нибудь. Пообещал ей половину - пришлю из Москвы, ибо сейчас у меня на руках денег не так много - весь мой гонорар Ленгосфил переводит прямо в долларах за границу.

Звонил Хаис и говорил о тягостном впечатлении, которое произвёл на него сегодняшний разговор. Он-де не виновен, а виноват Климов, который был тогда директором и теперь вышел в отставку. Врёт: конечно, всеми этими делами ворочает Хаис. Но сейчас, говоря по телефону, я был корректен и сказал:

- Вы вправе говорить это, ибо все письма из Ленгосфила ко мне были подписаны не вами, а Климовым.

Такой оборот мало удовлетворял Хаиса, ибо, вполне соглашаясь с формальной стороной его объяснений, я всю вину всё же оставлял за ним. Так разговор ничем и не кончился.

Телеграмма от Якулова из Тифлиса. По-видимому, вопрос с постановкой моего балета у Дягилева налаживается. В связи с этим писал письма и телеграммы Дягилеву в Париж и Якулову в Тифлис.

В семь часов явилась Пташка в сопровождении Лиды и моряка, который живёт у них в квартире, очень молчаливого и корректного человека. Сидели, болтали. Я и Лидуся вспоминали Териоки и всякие шутки и шалости того периода.

Вечером никуда не пошли и легли спать пораньше.

Опять симфоническая репетиция. Увертюра идёт стройнее, чем в Персимфансе. Концерт я играю хорошо, но оркестр распущен и недостаточно серьёзно относится к делу. Говорят, когда приезжал дирижировать Клемперер, то он так ругал оркестр, что решили не пускать публику на репетиции, дабы не позорить оркестра.

На репетиции Асафьев, которому я сообщаю о вчерашней стычке с Хаисом. Как «патриот» своего города, Асафьев возмущён поведением Ленгосфила. Хаис появляется только для того, чтобы вручить мне билеты на концерт, холодно и быстро. Билетов он вручает, однако, столько, сколько я просил - десять или двенадцать, для друзей и знакомых.

Днём упражняюсь и сплю. За стеной поют с завыванием цыганские романсы. Революция вывела форсящую аристократию и кутящее купечество, но спасовала перед цыганщиной!

Вечером симфонический концерт под управлением Малько. Программа начиналась с Увертюры, которая для пущего вразумления публики была поставлена два раза подряд. Однако успех лишь немногим более московского, то есть слабый. 2-й Концерт я сыграл свободно и корректно, первый раз без инцидентов. Дальнейшее воспоминание об этом вечере смешалось с другими концертами, а в кратком дневнике записей нет.

Так как Луначарский приехал на несколько дней в Ленинград, то сегодня днём давались для него «Апельсины», которые он до сих пор не видал. Луначарскому надлежало решить, стоит ли послать эту постановку в Париж, как это теперь проектируется.

Дирекция любезно прислала мне целых две ложи для моих знакомых, чем я и воспользовался, разослав все двенадцать мест, в том числе и М.Г. Кильштетт, либреттистке моей детской «Ундины».

Когда мы с Пташкой приехали на спектакль, то в режиссёрском кабинете встретили Луначарского, Рапопорта и Экскузовича. Разумеется, между Луначарским и дирекцией шёл горячий, хотя и полушутливый разговор о предстоящей посылке одного из советских театров за границу.

- Ведь если мы пошлём вашу постановку «Апельсинов», то мне большевики жить не дадут, - сказал Луначарский.

При слове «большевики» он засмеялся, ибо это означало Московский Большой театр, который спешно приступает к постановке «Апельсинов», имеющей быть в декорациях Рабиновича более роскошной, чем ленинградская.

В режиссёрскую вошёл один из помощников и спросил, может ли Дранишников начинать спектакль. Нас провели в одну из лож в первом ярусе с левой стороны. В ложе сели так: Луначарский, я и Пташка в первом ряду, Экскузович и двое сопровождающих Луначарского - во втором. Луначарский наклонился ко мне и сказал:

- Мне очень приятно слышать эту оперу, сидя рядом с вами, - будто сказал комплимент барышне.

Это было так сладко, что я ничего не нашёлся ответить.

При вторичном слушании, или, вернее, смотрении, «Апельсинов», когда все трюки были знакомы и более не ошеломляли, начали выступать некоторые недостатки. О некоторых из них я пошептал сидевшему сзади меня Экскузовичу. Экскузович воспользовался моим критическим настроением и в антракте попросил меня записать все мои замечания и пожелания, дабы в дальнейшем это могло быть принято во внимание и исправлено.

В антракте мы все перешли в директорскую гостиную при боковой ложе, где был накрыт чай и угощение. Туда же в одном из антрактов ввалился Глазунов, который на спектакле, кажется, не был, а зашёл так, на огонёк. Луначарский сейчас же спросил, как ему нравятся «Апельсины», но Глазунов, промычав что-то невнятное, сунул в ответ Луначарскому пригласительные билеты на Бетховенский концерт. А Дранишников тут же сочинил поговорку, перефразируя другую:

- Понимает, как Глазунов в «Апельсинах».

Экскузович отвёл меня в сторону и сообщил, что у него замечательная идея поставить одновременно с «Игроком» «Шута» так, чтобы обе вещи шли в один спектакль. Я в ужасе - одно впечатление будет выбивать из другого, да кроме того это разрушит проект балетного спектакля из моих сочинений. Поэтому я энергично протестовал и сейчас же передал этот проект Асафьеву, прося его тоже препятствовать при случае.

За стаканом чая Луначарский расхваливает «Скифскую» сюиту, её силу и натиск. Его кто-то спрашивает:

- А «Апельсины»?

- А «Апельсины», - отвечает Луначарский. - это бокал шампанского, который искрится и пенится.

Мы возвращаемся в ложу и спектакль продолжается. В одном из антрактов меня вызывают, и я кланяюсь из ложи, а в конце выхожу вместе с артистами перед занавесом. В других антрактах большинство времени провожу в директорской гостиной.

В кулуарах перед ложей меня ловит Мария Григорьевна Кильштетт, потом Наташа Гончарова, которую я не сразу узнаю, а потом припоминаю туманно, хотя и раскланиваюсь любезно. Затем Барков приводит дочку Лидуси, прелестную девочку лет десяти. Но всё это проскакивает, как калейдоскоп. Вероятно, были ещё встречи, которых я не помню.