Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Немножко посидев в классе Асафьева, мы отправились к Оссовскому, в обладание которого перешла квартира покойного инспектора Консерватории Габеля, тут же при Консерватории, в четвёртом этаже. Есть хотелось смертельно - мы ведь не завтракали, а энергии пришлось истратить немало. Но только через час был подан обед, к которому явились и многие другие приглашённые, в том числе Малько, Николаев. Асафьев. Обед был замечательно вкусен и сервирован в том широком стиле и с тем радушием, которое свойственно было Оссовским в старое дореволюционное время, о чём я не преминул сказать им. К концу обеда я чувствовал себя совершенно осовевшим, а между тем консерваторские торжества ещё не близились к концу. Я выпросил у хозяйки разрешение пойти заснуть на полчаса и нас отвели в спальную хозяев, где в темноте и на удобной кровати я заснул как убитый, а Пташка только подремала.

Квартира у Оссовских просторная и очень удобная - когда строили Консерваторию, то позаботились об удобстве её управителей.

Около девяти часов вечера я проснулся освежённый и вылез в столовую, где некоторые из гостей ещё сидели за столом. Предстоял концерт учеников Консерватории из моих сочинений, и мы двинулись в Малый зал, который опять был наполнен. Я чувствую себя очень гордым, что ученики дают целую программу из моих сочинений, но Оссовский объясняет, что желающих выступить на этом вечере было заявлено втрое больше и из этих заявлений пришлось сделать выбор.

В программе, среди других вещей, виолончельная «Баллада», Первый концерт с аккомпанементом второго рояля, Третья соната, мелочи. Нас проводили в первые ряды, но специальных мест не было, и я сидел то здесь, то там. Между двумя номерами, пока на эстраду водружали арфу, я заговорился с профессором Мусиной, и когда ученица вышла на эстраду и начала играть, то увидел, что моё место в третьем ряду занято. Я оглянулся туда-сюда и увидел, что единственный свободный стул в первом ряду. Я сел на него, очутившись у самых ног арфистки. Это оказалось фатальным для неё и едва она меня увидела, как запуталась в до-мажорной прелюдии до полной безнадёжности. (Ну хоть бы играла арфную мимолётность - там сложнее, а то в до-мажоре!). Словом, исполнение превратилось в страдание и, хотя под конец она немножко выправилась и ей для ободрения захлопали, она, не поклонившись, сорвалась с места и не пошла, а побежала с эстрады. Это, впрочем, был единственный инцидент. Остальные играли хорошо, хотя некоторые и несколько робко. А Первый концерт, который я давным-давно не слыхал, мне прямо-таки доставил удовольствие, и я взял Асафьева за локоть, спрашивая его точно о чужом сочинении:

- А ведь, кажется, его всё-таки ещё можно играть в симфонических концертах?

На это Асафьев ответил:

- Я тоже об этом думал, когда слушал, и нахожу, что можно вполне.

После концерта ужин в конференц-зале, в том самом, где тринадцать лет тому назад бурно присуждалась мне премия при окончании Консерватории. Впрочем, виновник бурных протестов, Глазунов, на этот раз отсутствовал: произнесение речи «глубокочтимому Сергею Сергеевичу», по-видимому, слишком его утомило.

В длинном и узком конференц-зале стол поставили в виде «тверда», причём у этого «тверда» длинная ножка и короткая перекладина. Я сижу между Асафьевым и Николаевым, остальные профессора расположились тут же, окружая перекладину, кто окружал длинную ножку - я не мог рассмотреть. Оссовский провозгласил первое приветствие от имени отсутствовавшего Глазунова. Я немедленно ответил тостом за дорогого отсутствующего и отца Консерватории Александра Константиновича Глазунова. Затем следовало множество тостов, в том числе коммуниста ученика, того самого, который является делегатом учеников при профессорах. Речь его была обращена ко мне и произнесена в самых восторженных тонах, причём я призывался в руководители юного музыкального коммунизма. Вот тебе и на: придите и княжите! Асафьев, видя мой несколько странный вид, шепнул мне:

- Это ничего, что он произносит зажигательные речи. Он очень любит Баха и любит Метеус-Пассион [289] «Страсти по Матвею» И.С. Баха. . В наших консерваторских делах с ним очень легко разговаривать, надо лишь знать, как за него взяться.

Оссовский произнёс ещё одну речь:

- Я застал, как вам пришлось с трудом пробивать дорогу для ваших новых идей, - настолько они были неожиданны для людей, вершивших в то время судьбы нашей музыки, но теперь, Сергей Сергеевич, пришли ваши люди и музыкой управляют люди с вами согласные.

Это утверждение, между прочим, лишнее - действительно, за время моего отсутствия как раз выдвинулись мои друзья и теперь они впряглись в мою музыку, чтобы дать её воспринять остальным.

Очень сложную речь произнесла Мусина-Озоровская, теперь профессор Консерватории и после развода с Озоровским и смерти его просто Мусина. Не то она подпила, не то вся обстановка привела её в состояние экстаза, но её тост превратился в ряд таких восторженных выкриков, что всех присутствующих охватила весёлость и смех. За смехом ей даже не дали докончить.

Далее следовали тосты за других присутствующих и за отдельных профессоров. Этим я воспользовался, чтобы подняться во второй раз и предложить тост за здравие Асафьева «ко мнению которого прислушивается Европа».

Во втором часу ночи ужин ещё не клонился к концу, но я больше не мог. Мы откланялись, поблагодарили и отправились домой. Вообще Консерватория меня принимала с двух часов дня и до двух часов ночи.

Консерватория и та, и не та. Много старого, ей присущего; знакомые лица профессоров, те же коридоры, парочки на окнах, Малый зал с органом и зеркалами. Но как того изменилось за эти тринадцать лет! На прощание меня ловит Чернов и вручает мне несколько отрывков, оставшихся от «Великана»: его какая-то ученица жила на той же лестнице, что и моя квартира, и знала, что там сжигаются рукописи ввиду наступивших холодов; кое-что она выменяла на несколько поленьев дров, но, к сожалению, спохватилась слишком поздно, и то, что она выменяла, кроме нескольких страничек «Великана», не представляло никакой ценности. Это были или оркестровые голоса, или копии вещей, у меня уже имеющихся.

После вчерашних эксцессов надо было провести более спокойный день ввиду концерта вечером.

Звонила Элеонора, всё-таки. Говорила она о делах, о том, что спасение моего рояля стоило ей многих хлопот и расходов - около двенадцати английских фунтов по курсу того времени. Кроме того, у неё сейчас затруднительное положение и нездорова мамаша, словом, ей нужны деньги. Я сказал, что пришлю ей требуемые двенадцать фунтов, как только вернусь в Москву, но что она должна отдать взамен взятые фотографические карточки, которые ей удалось спасти при разгроме моей квартиры.