Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Днём заходил в управление Филармонии, где те сообщили, что мои гонорары уже переведены в долларах за границу (оттого я и не мог сразу расплатиться с Элеонорой). Хаис, видя, будто я смягчился (но не мог же я его безостановочно язвить), просил мою фотографию с надписью, вероятно, для того, чтобы в ответ на слухи о недоразумении с Прокофьевым тыкать пальцем в карточку и говорить: «Вот видите, с надписью». Я ему ответил:

- Отлично, в следующий приезд.

Вечером концерт, реситаль со второй программой. Пташку с Лидусей я отправил в Мариинский театр на «Веру Щелогу» [290] Одноактная опера Н.А. Римского-Корсакова. с тем, чтобы они вернулись к концу моего концерта.

Сегодня я был всё-таки усталый и играл сонно. Во время Четвёртой сонаты даже заставил себя встрепенуться, но к концу её разошёлся и финал сыграл корректно, в первый раз за этот приезд. Вальсы Шуберта я играл, по рекомендации Асафьева, с Каменским, очень способным пианистом, с которым они шли лучше, чем с Фейнбергом. Вальсы имели шумный успех и были повторены. Кроме них было много других бисов. Крики и аплодисменты достигли силы первого концерта, в котором меня встречали.

Масса народу толпилась в артистической и по дороге от неё к эстраде. Мадам Потоцкая рассказывала про гибель своей дочери Нины, с которой в раннем детстве я учился танцевать. Мадам Потоцкая сама выписала её в Петербург из укромного места, убедившись, что в Петербурге ей не грозит никакой опасности. Но тут она была заподозрена в сношениях с белыми, предана суду и расстреляна. Этот рассказ вёлся урывками между моими выходами на эстраду - и эта смесь ревущей публики и картины суда и расстрела, сообщённой с еле сдерживаемыми слезами, как-то странно вязались вместе.

Появилась Элеонора и вручила фотографические карточки, которые, впрочем, оказались менее интересными, чем я думал, так как большинство из них у меня было.

Пташка и Лидуся появились уже по окончании концерта, так как их задержали в Мариинском театре. Появились ещё Тоня и Зоя. Зоя с Лидой уже успели поссориться, как и встарь.

Простившись с Карнеевыми, едем в Дом Работников Искусств, который мне прислал ещё в Москву телеграмму, выражая желание меня чествовать. Там масса народу и ужин с дивертисментами. Дивертисменты - это музыка Шапорина к ленинградской постановке «Блохи». Для этого он использовал частушки и переложил их для малого оркестра, смешанного с гармошками, что дало преинтересную звучность. Затем была дана сцена из японской трагедии в постановке Радлова.

За нашим столом - Дранишников, Асафьев, Радлов, Мусина. Её дочка, Тамара Глебова, которую я помню вот уже двадцать лет и с которой мы в своё время до одурения ссорились, учиняет со мной форменный флирт.

Когда я во время какого-то разговора сказал фразу несколько рискованную по отношению к коммунизму, Дранишников подошёл ко мне и на ухо шепнул, чтобы я был осторожен, так как за нашим столом сидит кто-то из коммунистов довольно ядовитого типа.

Хотя я умолял, чтобы сегодняшний вечер прошёл без речей, но всё-таки удержаться не могли и говорили, в том числе Брендер (из управления Акоперы), который в своё время, по словам Асафьева и Дранишникова, всячески мешал постановке «Апельсинов». Теперь он выражал радость по поводу таких удачных результатов с «Тремя апельсинами», на постановку которых было положено столько стараний и любви. При последних словах Асафьев вполголоса восклицает:

- Это с его-то стороны.

Говорит ещё Вейсберг, которая, между прочим, за эти два дня успела перекраситься и из седой сделаться чёрной.

Да, да, - меня приветствовала Вейсберг, мой принципиальный враг на протяжении всей моей музыкальной карьеры.

Очень всем хотелось, чтобы говорил и я, но я сегодня уже вовсе не мог ничего из себя выжать, да, кроме того, я предупреждал, что не буду говорить. С несколько разочарованным видом нас отпустили домой.

Со вчерашним концертом собственно закончилась официальная часть моего пребывания в Ленинграде и сегодня мы собирались переехать в Москву, где должны были начаться репетиции симфонического концерта, но у этих репетиций можно было урвать день, и Асафьев уговорил меня провести ещё один день в Детском. Это мне очень улыбалось и сегодня с утра мы отправились к нему.

День был опять чудесный, солнечный, с ярким белым снегом. Приехал ещё Драниншиков и мы все отправились в парк. Пташка и я по очереди щёлкали нашу группу маленьким аппаратом, привезённым нами, но, к сожалению, эти снимки не вышли особенно удачными.

К обеду приехали супруги Радловы и Щербачёв. Последний рассказывал много разных анекдотов из музыкальной жизни, в том числе о Глазунове. Когда последний был в Англии и посетил какой-то университет (кажется, в связи с поднесением ему докторской степени), директор попросил его зайти к нему в кабинет и расписаться в книге знаменитостей. Когда эта книга была раскрыта перед Глазуновым, то оказалось, что надо было расписаться как раз под Рихардом Штраусом.

- А, впрочем, если хотите, вы можете подписаться на другой странице, - прибавил директор.

- Если позволите, то я предпочёл бы другую страницу, - сказал Глазунов.

Тогда директор, тоже не любивший Штрауса, выглянул в коридор, не идёт ли кто-нибудь, прикрыл дверь кабинета и, вынув из шкапа бутылку мадеры и две рюмки, сказал Глазунову:

- Выпьемте.

После чего оба единомышленника с удовольствием выпили.

День прошёл незаметно, и мы с Асафьевым опять не успели заняться просмотром книги обо мне, которую он пишет.

Чрезвычайно мил был Дранишников и я радовался, что он так выдвигается за последнее время.

Опять из запертой спальни водили на улицу полудиких собак, которые рычали и скребли когтями, так что Драниншиков в страхе прятался от них.

Ходили слухи, что Мясковский всё-таки приедет на репетиции своей Восьмой симфонии и, действительно, вечером раздались громкие крики жены Асафьева:

- Николай Яковлевич приехал! Николай Яковлевич приехал!

Он где-то достал себе деньги на поездку, помимо меня.

Понемногу все разъехались и остаток вечера мы уютно провели, беседуя с Мясковским и Асафьевым. Мясковский сказал, что после переговоров с Юровским в Музсекторе уже несколько дней только и занимаются, что считают, сколько денег мне должны за сочинения, которые уже продали и которые я им разрешил продавать. Его сестра служит там и прямо-таки замучалась.

В двенадцатом часу ночи мы вместе с Мясковским вернулись в Ленинград и расстались с ним, уговорившись встретиться с ним завтра на репетиции его симфонии.

Когда утром я выходил из отеля, направляясь на репетицию, то на лестнице столкнулся с Элеонорой, которая, по-видимому, очень волновалась получить с меня деньги, а так как я с неособенно серьёзным лицом обещал выслать их из Москвы, то она боялась, что, уехав, я попросту увильну. Я постарался успокоить её, сказав, что вышлю моментально по приезде в Москву. Затем мы обменялись несколькими фразами, причём разговор коснулся Демчинского, и я ввернул, что, хотя он показал себя блестящим критиком, но когда дело коснулось его собственного плана, то этот план не оправдал надежд. Элеонора промолчала, а я подумал, что об этом вообще не стоило говорить. Спеша на репетицию, да и не собираясь давать ей длинную аудиенцию, я стал прощаться с нею, а так как у неё оказались ещё какие-то фотографии, то послал её в наш номер, где оставалась Пташка. Элеонора пробыла там довольно долго, была потрясена размером отведённых нам апартаментов и жадными глазами рассматривала парижские платья.