Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

По дороге из ресторана на концерт, я стал осторожно прижимать Цуккера на предмет освобождения Шурика, говоря ему, что в конце концов что-то неладно, ибо за несколько недель он не может сдвинуть это дело с места. По-видимому, так и было: Цуккер по существу трус или же он просто не желает впутываться в «контрреволюционное дело». Это отчасти выяснилось из его дальнейших и запутанных ответов. Я просил его высказаться яснее, ибо если ему неприятно браться за это дело, то я попробую, пока ещё есть время, другие ходы. Например, мне говорили о политическом Красном кресте, оказывающем помощь «политически больным», или же я могу поговорить об этом с Мейерхольдом - «почётным красноармейцем», у которого, вероятно, немало поклонников в коммунистических верхах.

И о том, и о другом ходе Цуккер отозвался с некоторым раздражением, находя политический Красный крест учреждением беспомощным, а Мейерхольда - человеком, не пользующимся достаточно хорошей коммунистической репутацией, чтобы влиять на освобождение политически неблагонадёжных. Словом, по Цуккеру выходило, что куда не кинь, всё клин. Это меня разозлило и положило лёгкую трещину на наши отношения.

Цейтлин очень благодарил нас за то, что мы посетили его выступление.

Когда мы после концерта ехали домой мимо Колонного зала, то вокруг здания чернела довольно большая толпа народу. Чувствовалось, что вокруг лекции Троцкого атмосфера заряжена электричеством, и мы обрадовались, что не попали на неё: ещё влипнешь в какую-нибудь политическую историю. Это совершенно излишне. Шурика, например, и без того трудно выпутывать.

Держановский сказал, что во главе политического Красного креста стоит Пешкова, бывшая жена Горького. Он с нею знаком и осторожно говорил о моём деле. Вообще же с ней можно говорить совершенно откровенно, потому что она для того и существует, чтобы спасать людей, влипших в политические отношения. В царское время её организация политического Красного креста уже существовала, но тогда нелегально и, разумеется, в обратном направлении, то есть в то время она спасала социалистов и коммунистов. Благодаря этим заслугам ей удалось добиться у советского правительства легального положения. Большевики, скрепя сердце, её терпят и её ходатайства исполняют по возможности реже, впрочем, кое-какой актив у неё имеется.

Мы с Держановским решили отправиться к ней, тем более, что она помещалась на Кузнецком мосту, недалеко от Международной Книги, где работает Держановский. Поднимаясь по лестнице, я чувствовал себя несколько не по себе, как будто шёл в антиправительственное учреждение по конспиративному делу.

Пешкова приняла нас очень любезно и несколько туманно припоминала фамилию Раевского, сказав, что, кажется, по этому делу они уже хлопотали. Для справки она позвала из другой комнаты своего помощника, еврея, говорившего на ужасающем русском языке, и тот, справившись в своей записи, сообщил, что в числе других они хлопотали за Раевского и что благодаря их усилиям Раевскому был сокращён срок на треть. Это верно, но я не знал, что это благодаря политическому Красному кресту. С чрезвычайной простотой она сказала мне следующее:

- Видите ли, если бы вы сами поехали в ГПУ хлопотать за Раевского, то, может быть, они и исполнили вашу первую просьбу, но исполнение этой просьбы они вам бы запомнили и при случае использовали бы. Поэтому я не советую вам обращаться лично. Но я сама как раз еду в ГПУ по другим делам и буду говорить с одним из ближайших сотрудников Менжинского (кажется она назвала тов. Ягоду). Я постараюсь тогда навести разговор на вас и так как он естественно поставит банальный вопрос: «Ну что, доволен ли Прокофьев своим приездом в Москву?», то я отвечу: «Очень доволен, хотя его и огорчает пребывание его родственника в тюрьме». Таким образом мне, быть может, удастся обрести какие-нибудь облегчения Раевскому без просьбы с вашей стороны.

Я поблагодарил за блестящий план, а Пешкова обещала о результатах позвонить завтра Держановскому и сообщить ему в иносказательной форме, чтобы опять-таки, даже телефонно, не впутывать меня в эту историю. Эта деликатность Пешковой доказывает всё-таки, насколько осторожно приходится орудовать с подобными вопросами.

Пташка днём ходила с Цуккером в Госторг, чтобы посмотреть меха. Цуккер добился для неё протекции, заключавшейся в том, что ей должны были показать меха, предназначенные для вывоза за границу, то есть лучшие, и уступить их за свою цену. Кроме того, Пташка побывала у тёти Кати, ехала с нею в санях и вместе с санями упала на мостовую, так как полоз попал в трамвайный рельс. По счастью снег был довольно мягкий и она не ушиблась.

Вечером нас ждали в Камерном театре, но я был кислый и Пташка отправилась одна.

Сегодня днём я должен был играть для московской Консерватории. Разница с ленинградской Консерваторией была та, что на этот концерт билеты были платные и сбор шёл в пользу кассы учащихся. Утром мне кто-то позвонил и спросил, играю ли я сегодня. Я ответил, что, кажется, играю, но что об этом вообще говорилось давно, и теперь мне никто даже не сообщил, в котором часу и состоится ли в конце концов моё выступление.

По-видимому, этот телефонный разговор был передан в Консерваторию, потому что часа через два после него ко мне вдруг ввалился директор Игумнов и представитель от учеников. Они приветствовали меня, благодарили за согласие выступить у них и сказали, что в три часа за мной будет прислан автомобиль. Я чувствую себя несколько смущённым, так как приличие требовало, чтобы я, как приезжий, первый сделал визит директору Консерватории, а не ждал бы, чтобы он сам приехал ко мне.

Игумнов вскоре уехал, а я решил на другой день отдать ему визит.

В три часа действительно за нами приехал автомобиль, и мы отправились в Большой зал Консерватории, который был полон. При выходе на эстраду меня приветствовали речью, поднесли мне бювар и корзину цветов. Затем я играл приблизительно то же, что для учеников ленинградской Консерватории, хотя и не испытывая в «чужой» Консерватории того же волнения, как в своей.

По окончании программы в фойе был сервирован чай, на котором присутствовали человек двадцать, в том числе Игумнов, Яворский, Гнесина и Борисова. Ученики в это время толпой спускались по лестнице, направляясь к выходу. Увидев меня, они устроили дополнительную овацию, которая мне была очень приятна.

Вечером мы были у Ламма, знакомство с которым восходит ещё к первым композиторским выступлениям в Москве - Мясковского с «Молчанием» и меня со «Снами». Ламм - немец по происхождению, о чём все забыли. В 1914 году, когда началась война, вдруг выяснилось, что у него паспорт немецкий. Тогда его интернировали куда-то на Урал, где он прожил всю войну, развлекаясь от нечего делать переложением в восемь рук симфоний. Таким образом он переложил все существующие русские симфонии и когда по окончании войны он вернулся в Москву, то этот порок сделался ему настоящей необходимостью, и он стал перекладывать все появляющиеся новые симфонии. Таким образом оказался переложенным весь Мясковский и целый ряд молодых композиторов.