Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

После революции, стараниями Мясковского и других, устроили Ламма управляющим Музсектором, но из-за чьей-то грязной интриги, со скандалами, обысками и арестами, его с этого места согнали. Теперь он просто профессор Консерватории, имеет две больших комнаты в здании Консерватории и в одной из них - два рояля. Последнее обстоятельство побудило целый ряд друзей устраивать у него «среды», на которых собирались и музицировали, а угощение покупали в складчину.

Вот на такую «среду» и пригласил нас сегодня Мясковский. Кроме него присутствовал Фейнберг, Александров, Шеншин, Шебалин, Гедике, Мелких, Сараджев, В.Беляев и ещё несколько человек. Когда я что-то по неосторожности хотел проехаться насчёт Метнера, меня толкнули в бок, чтобы я молчал, так как Гедике его приятель и болезненно воспринимает всякое хуление последнего.

После чая с закусками музицировали: была сыграна в восемь рук Седьмая симфония Мясковского, причём я следил по партитуре, но симфония мне понравилась гораздо меньше, чем Восьмая. Затем Мясковский попросил, чтобы я терпеливо выслушал симфонию Шебалина, которая немножко длинная, но очень интересная. Действительно, симфония была минут на сорок пять, без чрезмерной яркости, она всё же не была лишена интереса.

Когда потом автор подошёл ко мне, я не знал, как высказаться, ведь это целое искусство высказываться о сочинениях, которые вам играют. Я отделался вопросом, в каком положении партитура и материал, на случай, если за границей мне удастся заинтересовать кого-нибудь из дирижёров. Но партитура оказалась ещё незаконченной, а материал - не переписанным.

Чай и две симфонии заняли довольно порядочно времени и лишь в два часа ночи мы отправились домой.

Половина одиннадцатого утра зашёл за Пташкой Протопопов и повёл её осматривать Василия Блаженного. Он знаток по этой части и давал ей интересные объяснения.

Я же отправился на репетицию Квинтета в Консерваторию - к камерному вечеру, устраиваемому Держановским. Участники очень старались. Все они были отличными музыкантами и письмо Квинтета не слишком пугало их, но всё же на этой репетиции он шёл неважно. Репетиция вызвала интерес в профессорских кругах Консерватории и некоторые из них заходили послушать.

Гольденвейзер сидел рядом со мной за партитурой, про Квинтет не говорил, но спрашивал, когда же мы наконец сыграем в шахматы. Однако голова моя была занята другими вещами, проигрывать же Гольденвейзеру я не хотел, потому я уклонялся от сражения.

Приходил также Брандуков, известный своей непримиримой позицией по отношению к большевикам.

- Ну что, нравятся вам наши здешние порядки? - сразу заговорил он со мной, и я рад был, когда он ушёл.

Недавно пяти музыкантам было присуждено звание заслуженных артистов, в том числе Мясковскому и Брандукову. Когда это присуждение поступило на утверждение правительства, последнее признало четырёх, а Брандукову отказало.

Меня поймал Игумнов и сказал, что из-за какого-то заседания он никак не может быть дома сегодня в два. (В два часа я хотел побывать у него с ответным визитом). Не могу ли я приехать в четыре часа, но в четыре я ещё, вероятно, буду занят с Мейерхольдом, а завтра целый день занят у Игумнова. Словом, с моим визитом к директору выходила комическая неурядица. Так я у него и не побывал.

В три часа дня ко мне пришёл Мейерхольд побеседовать об «Игроке»; кстати прибыли уже из Акоперы старые литографированные клавиры. Я просил Мейерхольда дать мне некоторые сценические советы, которые я мог бы использовать при переделке в целях улучшения сценического либретто, но ничего от него не добился. Спрашивал у него и о том, как бы изменить само заключение оперы, где объятия Полины и Алексея казались мне сценически неприятными. Мейерхольд отвечал, что да, конечно, что как-нибудь лучше изменить, но как, он не видел и вообще хорошо бы на эту тему поговорить с Андреем Белым, которого он постарается вытащить для этого из окрестностей Москвы, где он живёт.

Перед уходом Мейерхольда мне удалось непринуждённо направить разговор на Шурика. Мейерхольд выразил живейшее участие и воскликнул:

- Подождите, у меня есть приятели в ГПУ, я им шепну словечко, но только вы мне дайте детальные данные о том, когда и за что он был приговорён.

На том и расстались, уговорившись, что в ближайшее время я должен буду к нему приехать обедать. Охота, с которой Мейерхольд взялся за дело Шурика, выгодно отличалась от вытянутой физиономии Цуккера.

Пташки не было дома во время визита Мейерхольда, так как ей надо было съездить к жене Литвинова. Ева Вальтеровна Литвинова, по происхождению англичанка, была так довольна встретить в лице Пташки человека, не только чисто говорящего по-английски, но и по воспитанию близкого к англо-саксонской культуре, что взяла с Пташки обещание побывать у неё. Сама Литвинова была малоинтересна, но на любезность высокопоставленных лиц необходимо было отвечать любезностью - и сегодня Пташка отправилась к ней на Софийскую набережную. Литвиновы занимают шикарный особняк, принадлежавший раньше Харитоненкам, людям чрезвычайно богатым. Если я не ошибаюсь, то как раз в этом особняке я завтракал в мае 1918 года, за несколько дней перед тем, как покинуть Россию. Пригласил меня туда князь Горчаков, родственник Харитоненкам и живший у них. Пташка нашла особняк огромным и красивым, но нежилым и содержавшимся в большом беспорядке.

Ева Вальтеровна угощала её чаем. Пришли её дети, с виду довольно грязные и распущенные, хотя и довольно миленькие. Глядя на их дурные манеры, Литвинова выражала желание в будущем воспитывать их в Англии. Забавно, что эти мечты совпадают с ядовитыми нотами, которые в это время её супруг посылал в Англию.

Вечером мы отправились в Малый театр на «Любовь Яровую», пьесу из периода революции, о которой много говорят. Между прочим, Любовь - это имя, а Яровая - фамилия героини пьесы. Пьеса сделана очень живо. Хорош следующий технический приём: в тот момент, когда действие склоняется к трагическому или жалостливому (разорение, предательство, грубость и т.д.), автор сейчас же перебивает действие каким-нибудь вводным комическим эпизодом, который сразу очищает атмосферу и даёт возможность спокойно продолжать дальнейшее. К сожалению, пьеса в последнем действии превращается в агитку, что портит её общий стиль. Но может быть, автору пришлось сделать эту концессию, чтобы пьеса не наступила на ногу. Главная героиня — преданная революционерка, производит своей внешностью скорее отталкивающее впечатление. Это уже постаралась контрреволюционная режиссура.

Утром приходил скрипач Цыганов репетировать со мною «Песни без слов» [291] «Пять мелодий для скрипки и фортепиано», Оп.356. для камерного концерта. Цыганов играет хорошо; я, наоборот, в достаточной мере забыл фортепианную партию и вру. Цыганов выступает в одном концерте со мною, а в другом - с Метнером, и сейчас он приехал ко мне прямо от него. Смеясь, Цыганов рассказывает, что жена Метнера, узнав об этом, проводила его кислой гримасой.