Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Пташка ездила с Цуккером в Госторг и выбрала себе отличный голубой песец. Кроме того, завтра из холодильника обещали достать белку. Раньше белка в России презиралась, но за границей она теперь в почёте, о чём спохватились и в России, набивая на неё цены.

Самойленки очень просили нас посмотреть, что стало с их квартирой, и сегодня мы отправились на рекогносцировку. Квартира, конечно, оказалась заселённой массой семейств, но главными комнатами всё ещё владела бывшая прислуга Самойленок. Она сначала ничего не хотела слушать, но потом впустила нас, была любезна и показала целую кучу фотографий Бориса Николаевича, ибо он просил, если можно, привезти что-либо из них. Был и портрет его масляными красками с бачками и в гвардейском мундире, а потому мы его и не взяли, боясь нарваться на неприятность при таможенном осмотре.

Были у тёти Кати, которой, по случаю Масленицы, привезли свежей икры, а она угощала нас блинами. Затем я отправился к Кучерявому, а Пташка с Катечкой и Надей - в Художественный театр, на «Царя Фёдора Иоанновича». Кучерявый живёт в довольно пустынном месте, в районе Тверской-Ямской, но в новом доме, заселённом главным образом рабочими. У него маленькая, но чистенькая и при том отдельная (что особенно редко для теперешней Москвы) квартира. По сравнению с первыми письмами, которые он мне посылал по возвращении в СССР, тон его заметно понизился. Тогда он писал, что все должны возвращаться в СССР, независимо от своих симпатий, с единой целью приложения своих рук для восстановления хозяйства. Теперь он жаловался, что невозможно работать: всё и все мешают, а уж такая казённая волокита, что сил нет. Все грандиозные проекты - на бумаге. Надо было оставаться в Америке, но затащила его жена, которая тосковала по Москве, а теперь сама рвётся вон. Лиза, которую я знал в Америке девятилетней девочкой, и которая с азартом дралась со мной на кулачках, теперь превратилась в поклонницу моей музыки, а её подруга в таком диком восторге от моих концертов, что Лиза стала выпрашивать для неё мою фотографию с надписью. На прощание Кучерявый, понизив голос, просил меня по возвращении за границу снестись с директором крупной германской клееваренной компании, с которым Кучерявый уже имел дело и с которым не хотел терять отношений, дабы, в случае чего, иметь ход за границу.

Домой я шёл пешком через всю Тверскую и покупал на улице тёплые баранки.

Пташка осталась довольна спектаклем, но её волновало неосторожное поведение Катечки и Нади, которые в театре отпускали такие фразы:

- Ах, как чудно было в те времена! (то есть царя Фёдора Иоанновича).

- Ах, как я люблю эти костюмы!

- А в программе опять объявление об этих красноармейских займах! Вот надоели!

Хотя Катя говорила это шёпотом, но так как она глухая, то шёпот выходил довольно громогласный, и Пташка толкала её в бок, причём та не понимала, почему её толкают.

Утром я опять пошёл на репетицию Квинтета, а Пташка - смотреть меха. Других сведений про первую половину этого дня не сохранилось.

В пять часов мы обедали у Мейерхольда, который живёт на Новинском бульваре, во дворе, в старом, покривившемся доме. Внутри, впрочем, уютно. Белый приехать из своего пригорода не мог, ибо в данный момент он очень занят своей работой и никуда не показывается. Я мало возлагал надежд на его советы в «Игроке», но всё же пожалел об его отсутствии, было бы приятно поболтать и посмотреть на него. Мейерхольд показывал картину, которую послал ему Дмитриев, художник, делавший в Ленинграде декорации к «Трём апельсинам». Картина в довольно фантастическом виде изображает рулетку и является, по-видимому, намёком на то, что декорации «Игрока» должны быть поручены ему - жест, не обличающий серьёзного автора. Я:

- Мне не понравились Дмитриевские декорации «Апельсинов».

Мейерхольд:

- Мне тоже. В данном случае я не пойму его намёка.

Я:

- Кого же вы имеете в виду для декораций?

Мейерхольд:

- Об этом надо ещё подумать. Ставя «Ревизора», ведь я, по существу, обходился без декоратора.

Появилась его жена, до Мейерхольда бывшая замужем за Есениным. Двое детей от последнего жили теперь у Мейерхольда.

Сели за обед, который завершился превосходной дыней - очень эффектно для марта месяца и Москвы, покрытой снегом. В «Ревизоре» в последнем действии на сцене подают дыню и в публике многие, глотая слюни, сомневаются, не из папье-маше ли она. Мейерхольд объяснил, что дыня самая настоящая и что подобный сценически-вкусовой эффект он считает довольно удачной находкой. Дыни эти он покупает в бывшем магазине Елисеева, и когда сегодня перед обедом он зашёл туда, то у него спросили, надо ли эту дыню записать на счёт театра.

Так как клавир «Игрока» уже стоял на пюпитре мейерхольдовского рояля, я кое-что поиграл оттуда Мейерхольду, главным образом из партии Бабуленьки, которая, как мне казалось, должна была подвергнуться наименьшей переделке в будущем. Я давно не смотрел «Игрока» и теперь играл его не без удовольствия.

После обеда Пташка уехала на «Снегурочку» в Большой театр. Ей было предоставлено место в ложе художественного совета. Пташка учит партию Снегурочки и нельзя было пропускать случай увидеть эту оперу на московской сцене. Я же с Мейерхольдами, мужем и женой, отправился в его театр на «Великодушного рогоносца», переводную пьесу, которую Мейерхольд всё же хотел мне показать, так как она была поставлена на совсем других принципах, чем «Ревизор». Пока мы ехали туда в таксомоторе, жена Мейерхольда рассказывала, что она очень любит ездить в спальных вагонах. Мейерхольд прибавил задумчиво:

- Да, я люблю...

Словом, почётный красноармеец заражается буржуазными наклонностями.

В постановке «Рогоносца» было введено много условно-театрального, в новом смысле этого слова: целый ряд условно-конструктивных декораций и условно-гимнастических движений, изобретением которых Мейерхольд, по-видимому, увлекался до того, что опять-таки страшно замедлил темп пьесы. А это досадно, так как автор «Рогоносца», завязав интригу довольно ловко, не сумел распутать её достаточно интенсивно и поэтому к концу спектакля интерес падает.

В антрактах Мейерхольд демонстрировал мне гармонистов, замечательных виртуозов своего дела, которые играют у него в «Лесе» Островского. Слышать их было очень интересно, так как они придумали немало оркестральных эффектов. На вопрос, что я могу порекомендовать им из моих сочинений, я подумал и предложил дешевовское Скерцо оп.12 - думаю, что на гармошках оно вышло бы презанятно.

В «Жизни искусства» против меня выпад: почему я, наконец, не открою своего лица и не скажу прямо о моём истинном отношении к советской власти. По-видимому, журналу очень не хотелось помещать этого выпада, но уклониться от помещения тоже было нельзя. Поэтому он оказался помещённым между чрезвычайно хвалебной статьёй обо мне и статьёй о Метнере, в которой всё сводится на сравнение со мной в мою пользу. Я сказал Мейерхольду: