Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Днём заходил к Туркельтаубу, представителю украинского общества авторов, носящего ласковое название Утодик, что означает – Украинское товарищество драматургов и композиторов. Так как это общество работает совместно с московским, то я интервьюировал Туркельтауба насчёт киевских перепечаток, а также справлялся, какой гонорар способна мне платить харьковская Госопера в случае постановки «Апельсинов». Оказалось, что Госопера, ведя переговоры с Вебером, предложила так мало, что мы даже, подняв эту сумму, запросили с них вдвое меньше, чем они способны платить. Правда, пока переговоры ни к чему ещё не привели, но это важно знать для будущего.

Вечером выехали в Киев, причём Тутельман ехал с нами, а Воробьёв, тот самый важный коммунист, провожал нас на вокзале. Несмотря на то, что мы с нашими вещами были готовы вовремя, Тутельман не торопился и всё время ждал автомобиль, который должен был за нами заехать. В последний момент выяснилось, что автомобиль не приедет, и тогда началась страшная спешка. Достали двух лихачей, на одного сели мы с Пташкой, с чемоданами, на другой Тутельман и Воробьёв, и началась бешеная скачка через весь город. Грязь была ужасная, снег, лужи и ухабы. Нас обдавало с ног до головы и даже по возвращении в Париж я находил на чемодане остатки харьковской грязи.

На вокзал попали вовремя, но тут выяснилось, что несмотря на всё влияние Воробьёва, невозможно было достать для нас с Пташкой отдельного купе, что было весьма досадно, так как завтра в Киеве я прямо попадал в концерт и хотел перед ним выспаться. Тутельман волновался, бегал, вызывал начальника станции и в конце концов к самому отходу поезда мы ввалились в коридор вагона. Выглядело, будто в этом коридоре мы и будем спать, но на самом деле всё обошлось относительно благополучно. Правда, ни отдельного купе, ни подушек, ни постельного белья мы не получили, но Пташку поместили в маленькое купе с какой- то делегаткой, а меня и Тутельмана - в большом, четырёхместном, с двумя пассажирами, причём Тутельман всячески старался быть любезным, уступил нижнее место, предложил надувную подушку, которая была у него в чемодане.

Затем он занимал меня разговорами о том, как много он пьёт, и о том, как скрипач Кубелик приехал в Харьков с лакеем негром. В Америке с чёрным лакеем его, вероятно, не пустили бы ни в один приличный отель, но в Харькове это произвело сильное впечатление.

Соседка Пташки оказалась очень важной украинской делегаткой, имеющей отношение к украинскому правительству. Это была совсем простая женщина, которая с удовольствием рассказывала про деревню и про своих пятерых детей.

Так как при поезде не было вагона-ресторана, то проснувшись утром я на большой станции пошёл пить кофе.

Несмотря на толкотню у стойки, мне удалось не только выпить свой кофе, но и принести Пташке в вагон, заплатив в буфете стоимость стакана и ложки, каковые Пташка затем подарила своей правительственной соседке, взявшей их с удовольствием.

В Киев приехали только в час дня - поезд на этой линии плетётся не Бог весть как скоро. Перед Киевом поезд медленно шёл через Днепр, ещё частично прикрытый льдом. В это время лёд взрывали динамитом, дабы предотвратить наводнение, и это было очень красиво.

В Киеве нас встретили на вокзале и в довольно плохом автомобиле повезли в гостиницу «Континенталь». В противоположность уродливому Харькову, Киев очень красив. Я как-то не оценил его, когда приезжал концертировать с Глиэром в 1916 году. Улицы, усаженные деревьями, отличные дома, но сколько разрушений! Недаром Киев столько раз переходил от белых к красным и обратно. До сих пор ещё много покинутых домов, зияющих окнами с выбитыми рамами.

Днём давал интервью, а затем проводил время спокойно, дабы быть в форме вечером.

Концерт состоялся в оперном зале. За кулисами десятка три праздношатающихся, а распорядителей не доищешься. Зал красив и полон публики. Я играю ту же программу, что на первом концерте в Харькове.

Во время исполнения, в суфлёрской будке, которая находилась у самых моих ног, вдруг зажигается свет. Потом свет потух, но появилась какая-то физиономия, которая с вниманием меня слушала. Потом физиономия исчезла, но опять зажёгся свет. Это ужасно раздражало, и я боролся с искушением ткнуть физиономию сапогом. В антракте я бегал в поисках кого-нибудь из распорядителей, но никто не знал, кто распоряжается, несмотря на то, что толкалась масса народу, по-видимому, из театральной труппы, которые разговаривали, рассматривали меня, и просто ухаживали друг за другом, приятно проводя время.

Концерт прошёл с большим успехом, как в Харькове. В артистической привязалась некая Гольденберг, преподавательница здешней Консерватории, с необыкновенной настойчивостью упрашивая меня прийти завтра послушать её учеников, которые, между прочим, будут играть и мои сочинения. Но мне завтра хотелось отдохнуть от музыки, и я не знал, как от неё отвязаться.

Когда мы вернулись в гостиницу. Пташка даже упрекала меня, что я был груб, но как же, в конце концов, мог я противодействовать подобной настойчивости?

Снег хлопьями, поэтому целый день сидели дома. Завтракали у нас супруги Малько. Он приехал сюда дирижировать концертом. На программе моя «Классическая», но его концерт и мой совпадают. Как умно! За завтраком он, по обыкновению, говорил без умолку, очень искусно рассказывая всякие пустяки, так что потом невозможно передать, о чём собственно он говорил. Впрочем, его рассказы про Есенина и Айседору Дункан, с которыми он в России не раз встречался, были очень красочны. Малько описывал Айседору как весьма любопытную женщину. Он цитировал одно из её изречений:

- Лист всё время стремился к небу, к Шуберту оно само спустилось.

Это в самом деле сказано блестяще.

После ухода супругов Малько ко мне приводили молодого композитора Шиповича, двадцати лет, простоватого еврея, очень флегматичного. Впрочем, его флегматичность уравновешивалась необычайной настойчивостью папаши. Шипович сыграл ряд своих сочинений, убивая меня двутактами и грубым построением мелодии, но в марше из его балета «Конёк-Горбунок» мне показались неплохие моменты.

Ввиду того, что вчерашняя Гольденберг опять звонила к нам и даже прислала кого-то за мной, я решил наконец сдаться и пойти на её экзамен. В Консерватории меня ждала неожиданность: экзамен оказался в самом деле интересным. Играла самая зелёная молодёжь, от десяти до шестнадцати лет. причём некоторые карапузы в четыре руки разыгрывали номера из «Шута» по клавиру. Три девочки выступили с докладом о форме моего Гавота, которая была разрисована красками на плакатах (теория Яворского), но это оказалось слишком сложно для девичьих мозгов - или же присутствие автора смущало. Словом, одна из девочек запуталась и другая, более бойкая, ей помогала. В конце концов, одна из девиц обратилась ко мне с приветственной речью и мне-таки пришлось самому сыграть три пьесы. Но это было даже приятно. Дети окружили рояль и визжали от восторга.