Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Очень хорошо, что есть учреждения, где так обламывают молодёжь. Если в революцию, после гибели части интеллигенции, концертная аудитория понесла урон, то при таком способе воспитания молодёжи этот урон быстро пополнится.

Расстались мы с мадам Гольденберг друзьями, а её экзамен оказался одним из ярких воспоминаний моей советской поездки.

Утром несколько просителей, которые здесь на юге, в Киеве и Харькове, приходят чаще к дверям приезжих знаменитостей, чем в Москве и Ленинграде. Мне всегда было жалко их, и я давал им то по червонцу, то по пять рублей, причём некоторые были чрезмерно благодарны, а другие уходили недовольные. Но Пташка возмущалась, говоря, что приличный человек не придёт просить у двери, а придёт или нахал, или профессионал. У одного я спросил удостоверение в том, кто он такой. Тот охотно вынул бумагу о том, что два года назад он честно служил в ГПУ. Я сказал:

- Ну вот и обращайтесь туда за помощью, а я помогаю лишь товарищам по искусству.

Однако, вероятно, на других проезжих, особенно из непокровительственного класса нэпманов, эта бумажка производила впечатление, и они спешили дать, чтобы отвязаться от маложелательного просителя.

Днём второй концерт в Киеве, на этот раз не в опере, а в другом зале, меньшего размера. Одновременно с этим - симфонический концерт под управлением Малько, в котором вдобавок исполнялась моя «Классическая» симфония. Очень глупо: то ни гроша, то вдруг концерты в двух залах. В результате мой концерт запаздывает ни более, ни менее как на час с четвертью. Говорили, что у Малько так мало публики, что концерт его, вероятно, вовсе не состоится, а потому задерживали начало моего, чтобы публика оттуда успела перейти сюда. Тем временем происходила трагедия вчерашних учеников, которым я раздал карточки с просьбой пропустить на мой концерт и которых не пускали. Один из них прорвался и сообщил мне об этом. Я настоял тогда перед кем-то из заведующих, чтобы их пропустили. Мне пообещали, но через некоторое время пришёл ещё кто-то и сообщил, что их всё-таки не пускают. Словом, наконец они попали и концерт начался.

Кроме Пятой сонаты у всех вещей программы колоссальный успех. Особенно усердствовали ученики, бросавшиеся на эстраду, благо подмостки невысоки, - так что я еле мог пробраться, чтобы уйти с неё. В общем, шум был чрезвычайный. А после концерта мы поспешили домой, чтобы собрать вещи и ехать в Одессу.

Перед самым отъездом в гостиницу явились ученицы Гольденберг и принесли мне анализ моего Марша из «Трёх апельсинов», в разрисованной обложке. Анализ был сделан по системе Яворского, с указанием ладов, так что я в общем ничего не понял в нём.

В поезде нам было задержано купе вагона Международного Общества, в котором, кроме нас, почти никто не ехал.

Утром - Одесса. На платформе встречает с десяток неизвестных мне людей - представители Филармонии и Акоперы. Вообще мне неясно, от кого из двух я выступаю, и лишь впоследствии я выяснил, что раз я был ангажирован Тутельманом, то, значит, от Акоперы. Но так как меня непременно хотела иметь Филармония, то Акопера меня ей перепродала, по утверждению членов дирекции Филармонии за двойную цену против уплаченной мне. Впрочем, Украинская Акопера платила мне в долларах, а филармонийцы перекупали меня за рубли.

Комнаты нам были отведены в отеле «Бристоль», ныне - «Красная» гостиница, но по старой памяти называемая «Бристолем». Жаль, что не на берегу моря. У нас две огромнейшие комнаты, но отделённые от коридора тонкими дверьми, так что слышен шум со всей гостиницы. К тому же телефон как раз против нашей двери. От этого шума не удаётся отдохнуть ни минуты.

Гуляем по Одессе. Для Пташки приезд в Одессу более значителен, чем для меня: я в Одессе в первый раз, она же жила там в раннем детстве, у дедушки, действительного статского советника и председателя суда. Здание театра она узнала сразу.

Мы вышли к морю. Порт совершенно пуст и само море серое: весна ещё не началась.

Вечером концерт в оперном театре. Зал полон, и кроме того рядов пятнадцать на эстраде, что всегда придаёт некоторую парадность. Я с интересом рассматриваю театр, красотой которого так гордятся одесситы. Мою программу публика принимает сначала сдержанно, но затем мало-помалу разошлась, хотя и не в той мере, как вчера в Киеве. В артистическую заходит Павлуша Себряков, который после концерта отправляется с нами в гостиницу.

Об этом дне записи не сохранилось. Вечером второй концерт: в том же зале, при такой же обстановке и приблизительно с тем же успехом, что и накануне.

После концерта был ужин, после которого здешний тенор превосходно спел «Гадкого утёнка». Лишь аккомпаниаторша портила дело. Но его исполнение было настолько хорошо и свободно, что мне самому захотелось проаккомпанировать ему - и мы исполнили ещё несколько моих романсов.

Утром зашла к нам сестра Горчакова. Революция и продвижение большевиков на юг разъединило её с семьёй. В своё время она пыталась перебраться в Румынию - вплавь через реку, но это кончилось неудачно. Теперь она учится в какой-то медицинской школе, живёт впроголодь и вообще выглядит человеком дичащимся и недоверчивым, так что потребовалось немало ласковых слов, чтобы услышать от неё человеческое слово. Выяснилось, что больше всего она боится, как бы её, по окончании образования, не услали куда-нибудь в деревню. Поэтому я обещал похлопотать за неё перед докторами, входящими в состав дирекции Филармонии.

Как раз скоро подъехал один из них, доктор Гольдман, для того, чтобы поехать с нами на автомобиле в Аркадию - местечко на берегу моря в нескольких километрах от Одессы.

До сих пор мы видели мало разрушений в Одессе по сравнению с Киевом, лишь сильно пострадали деревья, которыми были обсажены улицы: большинство из них было вырублено на дрова. Но теперь, по дороге в Аркадию, нам как раз пришлось ехать по бульвару (кажется, Французскому), по которому в своё время с боем наступали большевики, и вдоль которого с обеих сторон жарила артиллерия. Здесь огромное множество домов и вилл, в своё время очень парадных, было разрушено. Доктор Гольдман указывал на некоторые из загородных домов, ныне обращенных в дома отдыха для рабочих, но это было каплей в море по сравнению с общим разрушением.

В Аркадии чрезвычайно милый берег, защищённый от ветра пригорками и пригреваемый с юга солнцем. Здесь мы попали будто в иной климат, а доктор Гольдман тем временем преинтересно рассказывал о своём прошлогоднем путешествии по Закавказью и Закаспийскому краю. Про Бухару и Хиву, с которой сообщение аэропланом. Это было тем более интересно, что, живя в Париже, совершенно не знаешь, в каком состоянии эти полудикие окраины России. А между тем оказывается, что советские граждане отправляются туда для отдыха и развлечения.