Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Возвратившись в Одессу и расставшись с Гольдманом, мы отправились завтракать в «Лондонскую» гостиницу, с окнами, дающими на море. Там к нам подсел Пресняков, бывший профессор пластики в Консерватории, которого там в своё время не особенно любили, но которым интересовались, так как к его классу естественно стремились наиболее красивые из учениц. Теперь вид у него был скорее просительный - главным образом на предмет того, как бы ему выбраться за границу, ибо жизнь в России ему осточертела.

Затем мы вернулись домой, за нами заехал Столяров и повёз в Консерваторию, директором которой он теперь состоит. Я обещал поиграть сегодня для учеников, которых собралось огромное множество, казавшееся особенно множественным благодаря сравнительно тесным размерам Консерватории.

Столярова я помню ещё учеником Петербургской консерватории по классу скрипки, затем он стал дирижировать, а теперь попал в директора, но вид у него несолидный и не директорский, что я ему со смехом и доказывал:

- Неужели вас всё-таки слушаются? Вы бы хоть отпустили себе бороду!

Играл я не очень много, но в набитом зале стоял страшнейший рёв: южный темперамент одесситов постоял за себя. Когда же мы со Столяровым вышли на улицу и уселись в открытый автомобиль для того, чтобы быть отвезёнными в гостиницу, то вся Консерватория, несколько сот человек, высыпала на улицу и провожала меня громкими криками; я же, отъезжая, раскланивался с ними. Словом, произошло целое народное волнение, очень симпатичное.

Вернувшись домой, мы собрали вещи и отправились на вокзал. Перед самым отъездом произошёл забавный инцидент. Оказывается, какой-то тип уже второй день внизу ресторана ел, пил и заказывал дорогие блюда, говоря, что он приехал с Прокофьевым чуть ли не в качестве его секретаря. Параллельно с этим он красочно рассказывал про заграницу и про разные случаи из жизни Прокофьева, а хозяин и прислуга слушали и записывали съеденное и выпитое на мой счёт. Когда в момент моего отъезда выяснилось, что означенный тип никакого ко мне отношения не имеет, в отеле поднялась тревога. Метрдотель кричал:

- Подождите, я его найду! Он от меня не уйдёт!

Впрочем, нам препятствий не чинили и отпустили нас с поклонами. На вокзале нас провожали приблизительно те же, кто и встречал, главным образом доктора, потому что ОФО (Одесское филармоническое общество) почему-то держится главным образом докторами. Была и Горчакова с букетом фиалок, которую я и рекомендовал заботам доктора Сигаля, одного из влиятельных членов медицинской организации, который, разумеется, всё готов был для меня сделать, и, как впоследствии выяснилось, не сделавший для неё ровнёшенько ничего.

Вагон нам был прямого сообщения до Москвы, но не Международного Общества. Впрочем, у нас было удобное полукупе.

В одиннадцать часов дня Киев, где наш вагон перецепляется к московскому поезду, а потому один час сорок пять минут остановки, чем мы и воспользовались, чтобы поездить по городу. Наняли извозчика и поехали к памятнику Владимира. Владимир стоит на своей горе с крестом в руках - революции и междуусобицы не посмели тронуть его. Тёплый, солнечный день, тающий снег и ручейки, журчащие по склонам горы. Далеко вдаль виден вьющийся Днепр, но вид его зимний, неприветливый.

Довольно скверно позавтракав на вокзале, вернулись в вагон, где в соседнем купе оказался Сеговия, концертировавший в Киеве и тоже возвращавшийся в Москву. Сеговия очень милый молодой испанец в роговых очках. Говорят, он замечательный гитарист, хотя я его и не слыхал. Его сопровождал представитель Росфила Кулишер, мрачного вида еврей. Сеговия чрезвычайно обрадовался нам и всё время трещал с Пташкой по-испански, жалуясь на то, что от Кулишера нельзя добиться ни слова: он только сидит и курит не переставая, отравляя дымом всё купе. На большой станции мы вместе с Сеговией выбегали в буфет и покупали цыплёнка. Затем, предоставив ему беседовать с Пташкой, я лёг спать, так как у меня болела голова.

В одиннадцать часов сорок минут дня приехали в Москву. Встретил Цуккер и повёз в «Метрополь», где мы попали в тот же номер. Сразу же Цуккер повёл нас осматривать Кремль. Прошли через Оружейную палату, где мы присоединились к группе осматривающих, которым давал объяснение гид. Я обратил внимание Пташки на шапку Мономаха, действительно чрезвычайно нарядную. Затем мы попали в ведение некоего Н.Н. Померанцева, заведующего реставрацией живописи в кремлёвских соборах. Это был очень интересный человек, фанатик своего дела, культурный и тонкий, работавший за грошевое жалование при весьма неблагоприятных условиях. Он с увлечением показывал мне рублёвскую живопись, освобождённую от слоев краски, намазанной сверху во время ремонта соборов «в период некультурного царизма».

Меня смущало, что в церковь ходят в шляпе, и я решил её снять. Видя моё движение, Померанцев сказал мне:

- Эти церкви мы рассматриваем как музеи. Здесь службы больше не идут. Работать здесь без шляпы невозможно: посмотрите, как холодно.

Действительно, мороз был градусов в пятнадцать. На этом же музейном основании Пташку ввели в алтарь, чтобы показать ей рублёвские иконы.

Осмотр был очень интересен, но длился без конца. Хотелось есть, было холодно и ноги превратились в колодки с негнущимися пальцами. В конце концов я запротестовал, и в четыре часа, умирая с голоду, мы с Цуккером попали в «Большую Московскую» гостиницу, где нам подали есть в отдельном кабинете.

Вечером были в театре Мейерхольда на «Лесе» Островского, очень интересном и тщательно разработанном спектакле, как всё у Мейерхольда. Недостаток - медлительность, а медлительность - от желания насытить спектакль всяческими режиссёрскими деталями. Казалось бы, что это - от богатства изобретательности, но эта изобретательность не безгранична, так как немало повторяется из других мейерхольдовских постановок.

Репетиция Персимфанса к моему последнему концерту, хотя в программе ничего нет нового. Завтракал без Пташки, затем заходил к тёте Кате.

Вечером был в оперной студии Художественного театра на «Евгении Онегине», которого я прослушал с чрезвычайным удовольствием. Крестьянская сцена из первого акта была выпущена, как оскорбляющая рабоче-крестьянское правительство. Очень хорошо был поставлен бал у Лариных, чему немало способствовали скромные размеры сцены этого театра. То есть это не был роскошный бал в огромном зале, как это делалось в больших театрах, так что в толпе не найдёшь ни Ленского, ни Онегина, а наоборот - бал в средней руки помещичьем доме, со столовой и большим обеденным столом с накрытым на нём чаем на первом плане. Танцевать выходили в зал. находящийся в глубине сцены, вся же ссора Ленского с Онегиным происходила у чайного стола, и от этого вышла очень рельефной. Малые размеры сцены заставили во время дуэли оставить на сцене одного Ленского, в то время как Онегин был за пределами её. Благодаря этому вся дуэль проведена, если можно так выразиться, с точки зрения Ленского. Бал из последнего акта был выдержан в необычайно тонком стиле, как бы подчёркивая застылость этикета большого света. Мне было очень любопытно смотреть на то, как советские артисты, в этом театре почти исключительно молодёжь, не видавшая дореволюционной России, изображали придворный лоск николаевских времён. Некоторые из фрейлин были ярко выраженного еврейского типа.