Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Еврейского типа был и брат Луначарского, с которым нас познакомили в закулисной гостиной, куда мы были приглашены в антракте выпить чашку чая.

Утром заходила к нам Шура Сеженская, моя троюродная племянница, столь мало понравившаяся Пташке на первый взгляд. Но сегодня она предстала в лучшем свете. У неё сын комсомолец. Как бы отвечая на наше удивление, она сказала:

- Ну, что-ж, когда раньше в гимназиях пичкали катехизисом, то это не значит, что дети становились от этого религиозными. Так и теперь: когда их пичкают безбожием, то это не значит, что они становятся антирелигиозными. Политграмота в теперешней школе - такая же скучная зубрёжка, как катехизис в царских гимназиях. Зато, будучи комсомольцем, мой сын имеет шансы на лучшую жизненную дорогу.

Днём мой последний московский концерт - с Персимфансом, в Колонном зале. Зал полон и настроение парадное. В программе «Классическая» Симфония, которую Персимфанс играет чище Сараджева, но кое-где пошатываясь в ритме; затем Второй концерт и в заключение «Скифская» сюита. Зная, что это мой последний концерт, публика самым триумфальным рёвом прощалась со мной.

На концерте был Рыков, глава правительства. Он прослушал только пол программы. Когда он уходил через артистическую, Цуккер познакомил нас. Рыков - небольшого роста человек, с бородкой интеллигентского типа и гнилыми зубами. Он спросил меня:

- Как же вам у нас понравилось?

Я ответил:

- Мой приезд сюда — одно из самых сильных впечатлений моей жизни.

В сущности, я совсем не похвалил Большевизию, и в то же время выглядело, что я высказался в предельных похвальных выражениях. Словом, Рыков улыбнулся и с довольным видом заспешил дальше.

Среди публики выделялась красная феска Мейерхольда:

- Видите ли, - сказал он, - к весне я становлюсь немного нервным и потому всегда гладко остригаю волосы. А так как довольно холодно, то приходится носить феску.

В артистической масса народу: мадам Литвинова с детьми, Мясковский, Асафьев, Беляев, Яворский, Протопопов (последний поднёс Пташке цветы, но его сейчас же увёл Яворский, чтобы он не забалтывался с дамами), Сараджев, Оборин, похожий на Дукельского, и другие. Появился Блуменфельд, который умирал от паралича уже лет пятнадцать назад. Теперь он хромает, не очень гибко двигает языком во время разговора, но по-прежнему эффектен, и заблестел глазами, когда я представил его Пташке. Сараджеву я подчеркнул, что премьера «Классической» Симфонии была всё-таки за ним, и подарил ему галстук, бывший на мне во время премьеры. Познакомил Надю Раевскую с Мейерхольдом, поручая Шурика его заботам в деле освобождения из тюрьмы.

После концерта зашли в гостиницу, а потом с Це-Це отправились на Пречистенку обедать. Было холодно и я устал от концерта. На площади стояло несколько таксомоторов, но ни один из них не желал везти по таксе. Цуккер, лейбгвардии коммунист, очень волновался, сердился, и наконец нанял какой-то из автомобилей. Когда мы подъехали к ресторану, и я хотел платить, он закричал:

- Нет, нет, сегодня я плачу. Идите вперёд, не ждите меня.

Кажется, ему пришлось нанять его не по таксе и заплатить втридорога, но он не хотел признаться в том.

Вечером мы обещали с Пташкой пойти в театр на «Турандот», но я устал от толпы и зрелищ, и, отправив туда Пташку с Надей, пошёл к Мясковскому, куда пришёл и Асафьев (он вновь на короткий срок приехал в Москву). Было так приятно спокойненько посидеть у Мясковского и поговорить без напряжения. Кстати, я забрал у Мясковского два толстых пакета со старыми дневниками, которые решил увезти за границу. Асафьев, по его просьбе, передал объёмистую переплетённую тетрадь с фортепианными пьесами юношеского периода. Затем мы втроём отправились по тихим переулкам к Держановскому, у которого всегда собираются по воскресеньям вечером.

Среди других у Держановского был австрийский пианист Вюрер, который на днях должен был дать в Москве несколько концертов, играя, между прочим, целую серию современных русских сонат. На очень скверном держановском рояле он весьма неплохо демонстрировал Четвёртую сонату Мясковского, которую, впрочем, играл по нотам.

Вернулся я домой не очень поздно, таща по гололедице мои тяжёлые пакеты пустынными улицами, так как извозчиков, как назло, не было. Пташка вернулась очень довольная «Турандот». На спектакле был Будённый и на него все оглядывались.

С окончанием концертов наступило предотъездное настроение. За нашими заграничными паспортами съездил кто-то из Персимфанса. Они уже некоторое время как были готовы - недаром я подал прошение о них чуть ли не на другой день по приезде в СССР. Сегодня я получил германскую визу и через весь город, куда-то к чёрту на кулички, поехал в польское консульство - за транзитной. Цуккер утверждал, что через Польшу никоим образом не следовало ехать, что Польша - враждебная держава, что надо ехать через Ригу и что вообще польской визы мне не дадут, - но путь через Польшу был на полсуток короче, и потому я не внял его мелодекламации. В польском консульстве были очень приличны, взяли паспорта и просили заехать за ними завтра.

Между тем Пташка была с Цуккером в Госторге, где он, благодаря каким-то протекциям, обещал достать из государственных холодильников хороший беличий мех со скидкой в десять процентов. Лучшие меха предназначаются для вывоза за границу, а худшие продаются для своих, поэтому его протекция в том и состояла, чтобы получить из заграничного отделения.

Так как революционные китайцы взяли Шанхай, то Цуккер был вне себя от радости, и даже громко кричал об этом на улице, смущая тем Пташку.

Завтракали мы вдвоём с Пташкой, затем пошли в Госторг покупать выбранную белку.

Днём приходил Асафьев, который был не в духе: его, с одной стороны, будто командировали в Вену, но давали так мало денег на командировку, что нельзя было повернуться. Он сначала не хотел ехать, потом захотел, соглашался даже приложить своих денег, но оказалось, что какие-то затруднения с паспортами - словом, ерунда.

В половине седьмого вечера за нами заехали из Художественного театра, так как я обещал им поиграть. Приглашали меня накануне и даже спрашивали, сколько я за это возьму, но я ответил, что сочту за удовольствие сыграть для Художественного театра без всякой платы. Встречали нас очень ласково: Станиславский, Книппер-Чехова, Лужский. Особенно хорош был Станиславский. Узнав, что Пташка певица и в восторге от его оперной студии, он стал приглашать её:

- Ну вот и отлично, переезжайте в Москву и поступайте к нам.

После игры и аплодисментов мне поднесли чудесный букет из белой сирени, в объятиях с которым мы поехали к тёте Кате, а затем, оставив там часть букета, к Держановским, где собрались Асафьев, Мясковский, Сараджев.