Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Когда, уезжая от Держановских, я захотел взять хоть часть моих цветов, Леля довольно сердито закричала:

- Вот жадина, я знаю, он по тысяче рублей за концерт получает, а нам не может оставить даже своих цветов.

Предотъездная беготня продолжалась. Опять через весь город носился в польское консульство, где визу выдали беспрепятственно. На обратном пути купили билеты. Едва вернулся домой, как зазвонил по телефону Цуккер. Я несколько грубовато подразнил его насчёт того, как просто и любезно мне выдали визу на Польшу - а он ведь городил из этого такое событие! Цуккер самолюбив, и обиделся. Ну и пусть: меня такие гвардейцы от революции раздражают, а за то, что он тянул и вилял в вопросе облегчения участи Шурика, у меня имелся против него зуб.

Днём укладывались, заходил Асафьев попрощаться, и прямо от нас уехал на Николаевский вокзал для следования в Ленинград, причём я всучил ему моё пальто (у меня их было два). Затем пришла Леля помогать Пташке сшивать белку - дабы она выглядела меховой накидкой, а не просто кусками меха. Засиделась у нас Леля до девяти часов. Курили массу русских папирос, которые мне очень понравились после заграничных, хотя русские знатоки и ругают теперешний табак. У меня в кармане была записная книжка времён моего итальянского путешествия 1915 года, которую я достал у Мясковского в чемодане. Я со смехом читал из неё некоторые отрывки из моих столкновений с Дягилевым во время получения заказа на «Шута».

Зазвонил телефонный звонок - из Коминтерна. Собственно говоря, я так и не понял, от кого это, но звонившее мне лицо назвалось каким-то длинным титулом, в который входил и Коминтерн. А раз Коминтерн, то надо было быть осторожным.

Дело касалось того, чтобы я выступил сегодня вечером в концерте, спешно организуемом в честь взятия Шанхая. Выступать мне смертельно не хотелось, но отказываться надо было осторожно. Я сразу же решил перейти в контратаку, и ответил:

- Но позвольте, я хотел бы знать, кто у вас организует этот вечер? Разве можно приглашать артиста чуть ли не за несколько минут до концерта? Что же это будет за вечер? Я совершенно не могу по такому важному случаю играть с бухты-барахты и как попало. Нет уж, увольте, и передайте вашим организаторам, чтобы они на следующий раз организовывали вечер на более серьёзных началах - и тогда я буду к вашим услугам.

Последнее было довольно безопасно, так как завтра мы уезжаем в Париж.

В десятом часу вечера пошли с Пташкой обедать в гостиницу «Европа». До сих пор мы там только завтракали, а вечером оказалась открытая сцена с номерами, малоинтересными, так что мы сели подальше от сцены. Туда же к концу нашего обеда подошёл Цейтлин, чтобы произвести со мной расчёты за все мои выступления в Персимфансе. Этот расчёт оказался некоторым разочарованием, так как за границу они перевели мне гораздо меньше денег, чем я рассчитывал. Но я у них немало перебрал в червонцах на прожитие, затем гостиница, проезды, - всё это утекало незаметно.

День нашего отъезда, и как раз день приезда Боровского из-за границы, чтобы начать своё турне. Боровский остановился в «Метрополе» же, в нашем же коридоре. Когда я пришёл к нему, Цуккер составлял с ним программу первого клавирабенда, в которую входили и мои сочинения. Со мною Цуккер был сух. Это за вчерашнее. Дурак. Боровский имел несколько оторопелый вид. Приезд в Россию производил на него сильное впечатление, и он, видимо, волновался, не зная, ждёт ли его здесь успех; и вообще: вдруг большевики ни с того ни с сего его арестуют? Хотя, казалось бы, с чего? Боровский уже успел сделаться латышским гражданином.

Заехал Цейтлин и мы с ним отправились в главное таможенное управление. Дело в том, что никакие рукописи нельзя вывезти из России, не имея на то специального разрешения. Это очень хорошее правило, предохраняющее русские библиотеки от расхищения. У меня же были мои старые дневники, куча писем, полученных во время пребывания в СССР, нотные рукописи, клавир «Игрока» со штемпелем «собственность императорских театров» и прочее. Я уже давно поднимал этот вопрос перед Цуккером и Цейтлиным, но в добром русском стиле они дотянули до последней минуты.

В главном таможенном управлении нас приняли очень любезно и послали на вокзал, где по приказу из таможенного управления должны были запечатать мои рукописи, тяжеленные пакеты, которые мы еле тащили с Цейтлиным.

На вокзале, в таможенном отделении, появилась какая-то официальная дама, которая двумя пальцами порылась в портфеле с письмами, и затем приказала всё это запечатать. Словом, дело кончилось вполне благополучно. Хуже было бы, если бы она начала читать дневники. Я как раз вспомнил, что там кое-где есть выражения, которые можно счесть контрреволюционными.

Когда дело было закончено, и мы с Цейтлиным и с запечатанными тюками поехали обратно, он с увлечением рассказывал про историю Персимфанса и про то, что некоторые коммунисты говорили ему, что в сущности это единственное истинно коммунистическое учреждение во всём СССР. Сам Цейтлин болен, жена тоже больна, в правлении Персимфанса перевыборы и неразбериха, но энергии в Цейтлине тьма. По случаю искривления позвоночника доктора надели на него гипсовый корсет, но Цейтлин, проходив в нём два дня, сбросил его и продолжает свою деятельность без корсета.

В моё отсутствие, оказывается, к Пташке ввалилась мать Кошиц и упросила её взять для Кошиц браслет и брошку. Пташка ничего мне об этом не сказала, и, оказывается, затем всё время дрожала, пока мы не переехали границу.

Завтракали с Боровским в ресторане на Пречистенском бульваре. Боровский с наслаждением вкушал русские блюда. Затем заехали проститься к тёте Кате и поспешили домой заканчивать укладку. Пташка ещё успела купить себе парчовый халат и брошку.

Дома последняя сутолока. Пришли Катя и Надя, но обе больше мешали, чем помогали. Катя, например, во что бы то ни стало пыталась уложить нам те вещи, которые мы ей же оставляли в подарок. Как назло, тут же ввалились люди, чтобы забирать пианино. Словом, мы еле выкатились, и, сопровождаемые Цейтлиным, поехали на вокзал. Цуккер не выдержал до конца и отсутствовал. Цейтлину я отдал остававшиеся у меня червонцы с просьбой, если удастся, перевести их за границу.

Поезд отходил в пять часов дня с минутами. На вокзале, кроме Кати и Нади, нагруженных полученными подарками, Мясковский, трое Держановских, Цейтлин ж певица Держинская.

Поезд, с которым мы уезжали, в противоположность тому, с которым мы приехали, имел нарядный вид. Несколько вагонов Международного общества, вагон-ресторан, словом, всё, что полагается для международных поездов. Провожавшие глядели на нас не без зависти: ещё бы, через два-три дня в Париже. Мясковский привёз несколько коробок сластей, а я ему сегодня утром преподнёс всякие галстуки, рубашечки и прочие более элегантные части туалета, зная его склонность к ним.