Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

День Консерватории, о котором Асафьев писал ещё в Париж и о подробностях которого говорил со мной в Москве. После вчерашних музыкальных эксцессов мы проспали, встали лениво, поздно пили кофе и в результате оказалось, что когда ко второму часу за нами заехал ученик, чтобы нас везти в Консерваторию, мы не успели ещё позавтракать.

Когда в автомобиле ученик нас подвёз к Консерватории, то я с острым любопытством всматривался в учреждение, которое в течение десяти лет было центром моей жизни: с тринадцати лет до двадцати трёх. И странное впечатление – то же здание, в котором коридор, каждая ступенька знакомы, - и наполненное совершенно иными людьми.

Нас быстрым шагом проводили в кабинет директора, тот самый, где тринадцати лет от роду я держал вступительный экзамен. Тут оказалось несколько знакомых профессоров, к которым постепенно стали прибавляться другие: Асафьев, Оссовский, Николаев. Малько, Чернов, Штейнберг.

Малько уже начал что-то рассказывать, кажется о том, что Глазунов терпеть не может, чтобы портрет Рубинштейна висел криво, и о том, что ученики, заметив однажды, как Глазунов встал для того, чтобы его поправить, каждый раз теперь перед заседанием в кабинете директора (теперь в заседаниях принимают участие и представители от учеников), подвигали портрет Рубинштейна, накренив вбок, и с вожделением ждали того момента, когда Глазунов встанет и его поправит.

Между тем шли какие-то приготовления в Малом зале. Оссовский, Асафьев, Малько всё время то уходили, то возвращались, потому что ученикам Консерватории на вход в Малый зал были розданы билеты, и они всячески жулили с ними, ибо Малый зал не мог принять всей Консерватории.

Оссовский ещё неделю тому назад спросил меня, где я желаю играть, в Малом зале или Большом, и я без колебания выбрал Малый, который составляет часть учебной Консерватории и который мне гораздо роднее, так как в нём прошли все мои занятия с оркестром и все экзамены, тогда как Большой зал более чужд Консерватории и обыкновенно просто сдаётся внаём под концерты. А если в Малом зале не разместятся все учащиеся, то ничего, пусть пожмутся - я помню, этослучалось не раз в моей жизни во время консерваторских событий и такая толкотня казалась очень весёлой.

Наконец выяснилось, что в Малом зале всё готово и мы через всю Консерваторию трогаемся в Малый зал: Оссовский, Пташка, я, Асафьев и ещё несколько профессоров, словом - торжественное шествие. Я как бы со стороны смотрел на это шествие и вспоминал, как в моё время, когда приезжала в Консерваторию какая-нибудь заграничная знаменитость, совершалось такое же шествие, ученики с любопытством глазели на него, а затем сломя голову бросались в Малый зал, чтобы не опоздать к началу и, кроме того, чтобы не прозевать ту ученицу, за которой ученик в этот момент ухаживает.

При входе в Малый зал я был встречен аплодисментами. На эстраде был расположен ученический оркестр с Малько во главе, ныне профессором оркестрового класса, на манер того, как в своё время был Черепнин. Оркестр заиграл первую часть Седьмой симфонии Бетховена, ту самую, которую в своё время проходили и в черепнинском классе. Не потому ли сыграли её и теперь? А впрочем, едва ли: ведь об этом никто не помнит. После Седьмой симфонии весьма бойко были сыграны первая и третья части из моей «Классической» Симфонии. Это было очень приятно - консерваторский оркестр готовился к моему приезду.

Затем первая часть консерваторских торжеств была кончена, и мы снова вернулись в кабинет директора, так как в Малом зале надо было очистить эстраду от оркестра, а зал от учеников; теперь должен был играть я и, разумеется, на это больше всего и целились консерваторцы, и тут-то и происходило всё жульничество с пропусками.

В кабинете директора теперь нас встретил Глазунов, который в качестве хозяина дома старался быть любезным, но любезности выжимал из себя не без труда и говорил по обыкновению невнятно. Вместо обычных сигар у него во рту теперь трубка, может быть потому, что теперь трудно доставать в России сигары.

Через некоторое время, когда Малый зал был очищен и вновь наполнен, нас опять повели через всю Консерваторию обратно. На этот раз Малый зал набит до отказу. Эстрада тоже густо заселена и в артистической около выхода на эстраду тоже народ.

Когда я собирался из артистической выходить на эстраду, чтобы играть, то увидел, что тут же стоит и Глазунов. Я не понял значения его присутствия, но директор ведь может всюду присутствовать. Однако, когда я вышел на эстраду и раскланялся в ответ на овацию, то увидел, что вслед за мною вышел и Глазунов.

Последний обратился ко мне с речью, которая начиналась словами: «Глубокочтимый Сергей Сергеевич...», (вот до чего дожил паршивый декадент, то есть я). Далее в речи следовало нормальное приветствие и ещё дальше экскурсия в прошлое с воспоминанием о тех временах, «когда вы, Сергей Сергеевич, доставили...». Тут он запнулся и поискал слово, которое могло быть: «честь» или «удовольствие». Но на слово «честь» у Глазунова не поворачивался язык, а слово «удовольствие» выходило, это он чувствовал, недостаточным для того торжественного приёма, который помимо него устраивала мне Консерватория. Поэтому Глазунов продолжал: «...когда доставили радость быть в этой самой Консерватории».

Затем следовало ещё несколько слов и приветствие закончилось, а я уже думал, неужели нужно будет отвечать и какую глупость я отвечу на эту неожиданную речь? Чёрт возьми, «радость, которую я ему доставил, будучи в стенах Консерватории»! Однако Глазунов протянул мне руку и не успел я пробормотать несколько слов благодарности, как он пошёл с эстрады. Я мог благополучно сесть за рояль и, как только аплодисменты стихли, начать мою короткую программу.

Сыграл я Третью сонату, затем Вторую и ряд мелочей. Особенный успех имели мелочи, после которых в зале стояли не аплодисменты, а треск. После окончания программы Асафьев ведёт нас через лестницы и коридоры, густо наполненные расходящимися учениками, в свой класс, где стоит мой шредеровский рояль, Рубинштейновская премия, с прибитой к нему серебряной дощечкой. После ряда приключений, вывезенный из моей разграбленной квартиры Элеонорой, этот рояль попал в Консерваторию, и Асафьев забрал его в свой класс, помещавшийся внизу, при входе с улицы к лестнице Малого зала. В этом классе рояль отлично защищён от прикосновения грубых пальцев, ибо играет на нём почти исключительно Асафьев и то, главным образом, отдельные примеры во время своих лекций по музыковедению. В остальное время этот класс держится на ключе. Я взял несколько аккордов на рояле и нашёл, что он в гораздо лучшем виде, чем я думал (я полагал, что от него остались лишь дряблые останки).