Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

После спектакля отправляемся обедать к Малько вместе с Асафьевым. Луначарский прощается и спрашивает, еду ли я сегодня на вечер к Алексею Толстому, которого я знал по Парижу ещё до того, как он демонстративно покинул эмиграцию и обратился в доброго советского гражданина. Он действительно звонил вчера мне по телефону и приглашал прийти. Но вечер мой уж и так разделён между Малько и Щербачёвым, и я должен был отказаться.

Малько живёт тут же около Мариинского театра, на Крюковом канале, в доме, где некогда жил Зилоти. Пока обед ещё не готов и Малько беседует с Асафьевым, а Пташка - с женой Малько, очень хорошенькой еврейкой, которую он подцепил где-то на юге, я сижу за письменным столом с клавиром «Апельсинов», который перелистываю от первой страницы до последней, вписывая по просьбе Экскузовича все мои замечания, касающиеся как режиссуры, так и музыкального исполнения. Обед очень вкусен, как все обеды, которыми нас угощали в России. Малько без остановки рассказывает: у него талант презанятно рассказывать о пустяках, почти что ни о чём. Он рассказывает так много, что под конец у меня начинает пухнуть голова. В девять часов вечера прощаемся и едем к Щербачёву, у которого сегодня сбор всех ленинградских молодых композиторов в мою честь.

Щербачёв живёт на Николаевской улице, ныне революционно переименованной, недалеко от того места, где раньше жил Лядов. По страшнейшему морозу едем в санках через весь город, Пташка и я на одном извозчике, Асафьев на другом.

Подъезжая к Щербачёву, я нахожу своё положение несколько дурацким: с одной стороны, молодые композиторы собрались мне играть свои сочинения, а с другой - я ведь не знаю, что за дух царит среди них, «свой» я или не «свой», а потом - очень хорошо быть знаменитым композитором, но ведь всякий молодой композитор считает себя открывателем Америки, и независимо от того, выйдет ли из него что-нибудь или не выйдет, очень часто смотрит на «мэтра» прежде всего с задором.

У Щербачёва хорошая квартира, но влезать в неё надо по чёрной лестнице, как почти всюду в Ленинграде. Мы приехали довольно поздно, поэтому все уже в сборе: сидят на всех стульях и диванах. Но атмосфера для меня сразу делается простой и более приятной, чем я думал, ибо первым долгом окружают старые знакомые - Дешевов, Тюлин, Щербачёв.

Дешевов нисколько не изменился, такой же юркий, любезный, восторженный, приятный. Ему под сорок лет, а всё хочется сказать, что он начинающий и что подаёт много надежд. Однако времени тратить нельзя: впереди большой список сочинений, которые имеют быть мне сыгранными, а потому сразу приступаем к музыке.

Первым играет Шиллингер какую-то сложную и малоинтересную вещь. Если так будет весь вечер, то благодарю покорно. Он кончает, и я не знаю, что сказать. Но Шиллингер подсаживается и начинает по нотам объяснять сущность построения, в которое входят различные революционные темы: «Интернационал», «Мы жертвою пали» и т.д. От этого пьеса не делается более понятной, и я стараюсь отделаться задаванием вопросов, умалчивая при этом о моих впечатлениях.

Вторым номером играет Шостакович, совсем молодой человек, не только композитор, но и пианист. Играет он бойко, наизусть, передав мне ноты на диван. Его Соната [287] Первая соната для фортепиано. Оп.12. начинается бодрым двухголосием, несколько баховского типа, вторая часть Сонаты, непрерывно следующая после первой, написана в мягких гармониях с мелодией посередине. Она приятна, но расплывчата и длинновата. Анданте переходит в быстрый финал, непропорционально короткий по сравнению с предыдущим. Но всё это настолько живее и интереснее Шиллингера, что я радостно начинаю хвалить Шостаковича. Асафьев смеётся, что Шостакович оттого мне понравился, что первая часть его Сонаты написана под моим влиянием.

Затем следует напечатанный сборник, в который вошли сочинения пяти или шести композиторов, в том числе Тюлина (довольно приятно, но бледно, немного в стиле некоторых «Мимолётностей»), и Щербачёва - это гораздо интереснее, чем я думал, вспоминая его «Шествие», которым я когда-то дирижировал на консерваторском акте.

После чая следовало продолжение. Играл Дешевов, которого в своё время так расхваливал побывавший в Ленинграде Мийо. Дешевов жив, игрив, не слишком диссонирует, и если предварительно условиться, что он не метит в значительные композиторы, то его слушать очень приятно. На основании его отдельных пикантных пьес ему был заказан балет, но он не выдержал экзамена на большой вещи, хотя отдельные части этой вещи и удачны. Дешевов никак не хотел уходить от фортепиано, ему хотелось сыграть и то, и другое, и переложенное на две руки, и на четыре, а я уже начинал торопиться слушать следующих, потому что время было позднее и моё внимание начинало притупляться.

Когда Дешевова наконец деликатно удалили от рояля, его место занял Попов со своим Октетом и Нонетом, написанными для довольно странного состава карандашом и притом довольно неясно. Среди общей контрапунктической вязи мелькали интересные моменты и я, вероятно, воспринял бы гораздо больше, если бы в моём мозгу уже не шевелились бы какие-то тяжёлые волны от всей прослушанной за сегодняшний день музыки.

По-видимому, сознавая контрапунктическую вязкость своего письма, Попов для развлечения публики ввёл довольно легкомысленную темку, которая, однако, меня раздражала, ибо мне казалось, что он, в погоне за контрастом, переборщил. Теснимый усталостью, я с нетерпением ждал конца Нонета и просил Щербачёва, чтобы затем он сыграл кое-что из своей Симфониетты, после чего я мог бы идти домой. Но Щербачёв сказал, что необходимо выслушать ещё органную вещь Кушнарёва, очень интересную и хорошо сделанную, для исполнения которой только что приехала пианистка Юдина. Пришлось подчиниться и Юдина с автором сыграла на рояле эту вещь. Музыка здесь совсем другого рода, гораздо более старообразная, не без уклонов к Рахманинову, однако, несомненно недурно сделанная.

Но я окончательно одурел, и каждая нота впивалась в мозг огненным гвоздём. К концу вещи Кушнарёва я почувствовал, что не могу принять больше ни одной ноты. Мы прощаемся и уезжаем, очень жаль, что не прослушал Симфониетту Щербачёва, ибо, кажется, он колоссально самолюбив, а я как раз его и не дослушал.

За время нашего музицирования мороз на улице ещё больше покрепчал и кажется достиг максимальной точки за время нашего пребывания в СССР. Градусник, во всяком случае, переваливает за 20 градусов по Реомюру [288] 25 градусов по Цельсию. , что при отсутствии меховой шапки и мехового воротника становилось угрожающим. Пока мы на извозчике плелись в «Европейскую» гостиницу, я всё время шевелил пальцами на руках и ногах, дёргал бровью, губами и щеками, дабы движением согревать те части тела, которые могли быть отморожены. Впрочем, такая морозная встряска была полезна для выветривания всех звуков, собранных за день.