Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Словом, я так превосходно увёртывался, что, когда мы дружественно распростившись с Юровским, расстались, меня догнала его секретарша и, пока я в другой комнате одевал пальто, занимала меня разговором, между прочим сказав:

- Александр Наумович (Юровский) думает, уж не приняли ли вы его за коммуниста? Но ведь ему по обязанностям службы необходимо было переговорить с вами о юбилейной вещи.

Встретившись с Пташкой, отправились к Рабиновичу, который непременно хотел, чтобы я посмотрел его макеты к постановке «Трёх апельсинов». Приехали мы к нему усталые, к тому же еле его разыскали, но были вознаграждены: макеты действительно оказались ослепительными. Таких нарядных декораций для «Апельсинов» ещё не делалось. Особенно мне понравилась первая картина, с перспективой, уходящей вглубь зеркал. Рабинович изумительно ловко умеет строить свои макеты, а потому его замыслы были отлично преподнесены. Он не без торжественности заявил, что посвящает их мне.

Затем надо было спешить домой, где меня ждал Разумовский, секретарь общества авторов, ибо я хотел написать заявление в общество авторов, протестуя против пятнадцати процентов отчисления при взимании предстоящих моих гонораров за постановку «Апельсинов» в Большом театре. Пока им приходится взимать по несколько рублей, а иногда и копеек с концертных исполнений, тогда пусть себе отчисляют с этой мелкой работы по двадцать пять процентов и больше. Но когда дело касается крупных сумм в Большом театре, которые, кстати, и получать-то будут не они, а через «Книгу» - издательство Кусевицкого, то тут уж и пятнадцать процентов становятся грабежом. Французское общество авторов берёт что-то вроде двух процентов, а может, и меньше.

Всё это я объяснил Разумовскому и мы вместе написали моё заявление, причём Разумовский дал понять, что, вероятно, общество авторов пойдёт те навстречу, так как рассориться со мной в момент моих успехов было бы для них слишком невыгодно.

После ухода Разумовского надо было собирать чемоданы, так как сегодня вечером мы снова уезжали в Ленинград. Появился Цуккер, чтобы пожелать мне всего хорошего и проводить на вокзал. Я справился у него о Шурике, но он мялся, говорил, что это трудно, что дело щекотливое, надо быть осторожным, чтобы не повредить, и что-то, лицо, к которому надлежит обращаться, всё ещё не вернулось в Москву. Ясно было, что Цуккеру это предприятие было неприятно и что он не хотел своими ходатайствами набросить на себя какой-нибудь тени.

Мы погрузили чемоданы в автомобиль и, провожаемые Цуккером, поехали на вокзал. По забавному совпадению, у нас то же купе международного вагона, что и оба прошлых раза, но теперь Экскузович не едет с нами. Зато едет Асафьев. Доплаты в международном обществе весьма высокие, в несколько раз дороже обыкновенного билета, и Асафьев, нагоняя экономию, едет на этот раз в жёстком вагоне.

После того, как поезд приходит в движение, я отправляюсь его разыскивать. Конечно, в жёстком вагоне не очень уютно, но у Асафьева отдельная скамья и мягкая подстилка для спанья. Мы с ним немножко поболтали - я только что получил от московского бюро газетных вырезок пачку с рецензиями, и мы её проглядывали.

Я рассказал Асафьеву, что сегодня, идя с Мясковским к Юровскому, я предложил Николаю Яковлевичу денег на поездку в Ленинград к исполнению его 8-й Симфонии, но Мясковский сказал, что ему вовсе туда ехать не хочется. А по-моему, это просто, чтобы не брать денег, но если бы у него деньги были, то он проехался бы с удовольствием. Асафьев согласился со мной и взялся написать ему, дабы вытянуть его в Ленинград на исполнение симфонии.

Уговорились затем относительно программы моего пребывания в Ленинграде (которая, впрочем, в главных своих чертах уже была размечена во время прошлого приезда), мы с ним расстались, и я вернулся в мой аристократический спальный вагон, которого не вывели из обращения никакие перевороты.

Асафьев мне потом рассказывал, что его соседи по жёсткому вагону узнали меня, и после моего ухода были с ним очень предупредительны. Так как Асафьева раздражал дым, то они перестали курить.

В десять часов утра Ленинград, а перед тем несколько взглядов в окно на занесённые снегом окрестности. Знакомые очертания Саблина я на этот раз рассмотрел, несмотря на белый полог, скрывающий их.

Расставшись на Николаевском вокзале с Асафьевым, поехали в «Европейскую» гостиницу, где получили замечательный номер: просторный, светлый, состоящий из огромной гостиной, спальни, ванной, передней и даже комнаты для любовника, как я назвал прилегавший к передней большой тёмный чулан.

Первым появившимся лицом была Катя Шмидтгоф. Она рассказывала, как успешно перед катастрофой с потерей руки шли её занятия в театре, и что хотя теперь, конечно, её актёрская карьера погибла, она всё же могла бы учиться режиссуре, к которой чувствует большое призвание. Словом, не могу ли я дать концерт в её пользу, - и тогда она могла бы два года учиться режиссёрскому искусству с тем, чтобы вновь войти в театральный мир, который так трагически для неё закрылся. Просила она это с той же милой бесцеремонностью, с которой её брат забирал у меня когда-то деньги.

А с другой стороны, если стать на её точку зрения, то ведь в сущности это так просто: вот взял я, да и дал липший концерт (не всё ли равно: одним больше или меньше - ведь и так много даю), а смотришь - у неё новая жизнь создастся.

Но я рассудил, что потеря руки слишком большой гандикап [285] Помеха, затруднение, от handicap (фр). для того, чтобы рассчитывать на удачный исход этих занятий, да и не так просто было бы организовать концерт. Поэтому я ответил, что в мой ленинградский приезд я связан с Филармонией и поэтому никакой концерт вне её невозможен.

Затем я отправился на репетицию симфонического концерта, а Катя Шмидтгоф долго сидела с Пташкой, рассказывала ей про свою жизнь.

Она уже третий раз замужем. Первый раз она вышла замуж в 1917 или 1918 году, вскоре после моего отъезда в Америку, за актёра. Это был брак по любви и поездка их в Сибирь, куда её муж отправился играть, осталась лучшим воспоминанием её жизни, несмотря на все трудности междуусобствовавшей России. Но счастье длилось всего лишь несколько месяцев - муж заболел и умер, оставив её в самом беспомощном состоянии и безнадёжном настроении.

В состоянии подобной безвольности она вышла замуж за коммуниста, которого не любила, но в котором надеялась найти опору. Этот коммунист, типичный самец, был человек жестокий и ревнивый, и Катя Шмидтгоф была с ним несчастлива. Он запирал её и чуть ли не бил. Во время одной из подобных сцен один молодой человек пытался за неё заступиться, но во время схватки был убит коммунистом. Очевидно, муж ревновал молодого человека, хотя Катя утверждает, что к тому не было основания. Коммуниста посадили в тюрьму; но не прошло нескольких месяцев, как он вновь появился перед своей женой, освобождённый благодаря какому-то манифесту. Катя в ужасе перед ним отшатнулась, но он вновь требовал её в жёны, говоря: