Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Нас посадили в восьмом ряду, рядом с папашей Цуккера и здоровенным красноармейцем, который, видимо, скучал за «Поэмой экстаза», но впоследствии сказал довольно сильную речь, будучи делегатом от какого-то учреждения, для которого когда-то выступал Персимфанс.

После «Экстаза» эстрада была очищена, направо был водружён большой стол для почётного комитета под председательством Луначарского, а за столом были посажены делегаты, которые затем выступали с приветственными речами. С левой стороны расселся Персимфанс с Цейтлиным во главе. Последовал миллион речей, которые вначале интересно было послушать, а потом просто приходилось высиживать, ибо уйти было, разумеется, нельзя.

Луначарский говорил очень талантливо и любезно, хотя Персимфансы утверждают, что за всю их пятилетнюю карьеру он не оказал им ни малейшей поддержки, а, казалось бы, такому коммунистическому по своему духу институту как оркестр без дирижёра на чью же рассчитывать поддержку, как не на наркомпросскую!

Говорил также Сосновский, тот, который монотонно заморил меня в антракте одного из моих концертов, но на этот раз говорил он довольно недурно.

Выступила ещё масса других лиц - от театров, Консерватории, рабочих организаций и пр. Говорил также Держановский, но его хриплый голосок не был слышен.

Наконец антракт и обратное водворение всех стульев и пюпитров на эстраду. Играли «Скифскую» сюиту. Пляска нечисти вызывает громкие аплодисменты. Довольно настойчиво вызывают меня, но я не встаю, так как сегодня не мой день. Однако, в конце «Скифской» сюиты новые вызовы по моему адресу, на этот раз аплодирует и Цейтлин с эстрады. Тогда я встаю и иду к эстраде, чтобы пожать руку Цейтлину. Он протягивает мне руку и сильным движением поднимает меня наверх на эстраду, причём мы оба, потеряв равновесие, едва не летим обратно. Прежде чем раскланяться с публикой, я трясу руку Цейтлину, поздравляю его с юбилеем и затем мы публично целуемся. Вообще какую-то демонстрацию внимания надо было сделать, потому что я до сих пор никак их не приветствовал по поводу юбилея.

После спектакля - ужин. У меня болит голова, хочется спать и кроме того завтра концерт, но уклониться от ужина невозможно - уж и так многие видные лица, на которых рассчитывали, на ужин не являются. За столом на почётных местах приборы с карточками Луначарского и Литвинова пустуют. Чувствуется, что ужин не совсем удачен.

Как и всегда, много тостов. Намекают и мне, но я уклоняюсь, объясняя, что мой тост я сказал ещё полчаса тому назад в лице «Скифской» сюиты. Один из критиков воспевает индустриализацию деревни и предлагает, чтобы музыка более и более машинизировалась. Тут уж мне хочется встать и провозгласить тост за Ганона, впрочем меня удерживают за фалды, так как такой тост был бы некстати.

К часу ночи ужин оживляется, так как все уже подпили (но не я). Довольно беспорядочные тосты следуют один за другим, пользуясь этим и напоминая Цуккеру о моём завтрашнем концерте, я делаю знак Пташке, и мы удираем. Однако мы усажены на такое место, что удрать потихоньку нельзя. Приходится двигать столы, стулья. Кто-то ещё раз выражает желание, чтобы Прокофьев сказал речь, и под это желание мы исчезаем.

Голова прошла. Можно поупражняться к концерту, а то вчера совсем не играл, да и в последние дни пребывания в Ленинграде тоже не играл.

Завтракали на Пречистенке вместе с Асафьевым.

Когда третьего дня мы заседали в купе, то все они, Асафьев, Экскузович и Рапопорт, ехали в Москву на важное заседание относительно театральной политики - совещание, которое должно было по существу решить всё последующее направление театральных репертуаров. Состоялось оно вчера, а сегодня за завтраком Асафьев с увлечением рассказывал о происшедшем.

Бой был между двумя лагерями: коммунистическим, желающим из театра сделать прежде всего студию пропаганды («коль на рабочие деньги, так чтобы в пользу рабочему классу»), и театральным, желающим, чтобы театр прежде всего был театром, а не политической ареной («коль на деньги рабочих, так чтобы рабочим было интересно»).

Соль в том. что коммунистическую точку зрения защищали, разумеется, коммунисты, а театральную - некоммунисты, а может и антикоммунисты, а потому последних можно было в любой момент обвинить в контрреволюции и, следовательно, им надлежало быть очень осторожными и скромными.

Началось с того, что Экскузович выпустил Асафьева читать доклад об опере, который, по собственному его признанию, кроме скуки на заседающих другого впечатления не произвёл, и он сам перепрыгнул через добрую половину доклада, лишь бы скорее кончить.

Яворский, человек довольно высокопоставленный среди музыкальных чиновников, прочёл тоже что-то малопонятное, заботясь прежде всего, чтобы его не могли обвинить ни с той стороны, ни с другой.

Луначарский же, председательствовавший совещанием, предпочёл молчать: по положению он коммунист, но по вкусам эстет и театрал, а потому ему тоже надо было лавировать. Этим воспользовались присутствовавшие на совещании коммунисты и принялись громить театралов, резко и грубо, без всякой любви к театральному делу.

Тут поднялся Мейерхольд - с одной стороны, коммунист и почётный красноармеец, с другой стороны - яростный театрал. Он начал следующим образом:

- Товарищи, прежде всего попрошу вас не перебивать меня: я очень волнуюсь, только что выпил валериановых капель и за себя не ручаюсь. Помните, прошлый раз, когда меня перебивали, то что вышло?

(О том, что вышло в прошлый раз, Асафьев не знает, так как он отсутствовал, но, по-видимому, вышло что-то очень неприятное).

- Вы, товарищи коммунисты, по-видимому, плохо осведомлены о том, чего хотят товарищи рабочие.

(Мейерхольд роется в карманах и вытаскивает оттуда письмо).

- А вот обращение ко мне рабочих такого-то завода, у которых мы выступали.

(И он читает просьбу давать вещи драматические или комические, но ни коим образом не назидательно-политические).

- Что же, товарищи коммунисты, вы хотите такие пьесы, чтобы рабочие перестали ходить к нам в театр? А если театры будут пустые, то коммунистическому правительству придётся увеличить субсидии на поддержку их. А чьи деньги будете вы на это тратить? Рабоче-крестьянские, то есть заставите платить рабочих за пустой театр вместо того, чтобы они платили за наполненный, то есть доставляющий им удовольствие.

К концу своей речи Мейерхольд так раскричался, что получился скандал и объявили перерыв. Луначарский говорил, что он вообще мечтает уйти из Наркомпроса, но украдкой хихикал себе в усы. Чем дело кончилось, Асафьев не знает, так как он уехал, но, во всяком случае, он говорит, что только Мейерхольд мог произнести такую сногсшибательную речь, ибо бояться ему нечего, так как посадить почётного красноармейца в тюрьму неудобно, а выслать заграницу - так Мейерхольд отлично и за границей устроится, и потеряет лишь Москва.