Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

- Вы понимаете, я очень хотел бы вам помочь, но так как мне приходится много концертировать по заграницам (а чтобы я концертировал за границей важно для советской России), поэтому было бы осторожнее меня не втягивать в это предприятие, дабы мои заграничные концерты не встретили препятствий.

Моё объяснение было настолько простым и точным, что они сразу согласились со мной и удалились, дав место Балаеву, когда-то моему учителю русского языка в Консерватории.

Балаев - старичок, теперь он директор гимназии. Здесь тоже требовалось моё выступление в пользу чего-то, но он сам честно прибавил, что, хотя исполняет желание пославших его, но вполне понимает безнадёжность своей просьбы. Таким образом, третий проситель был ликвидирован безболезненно и мы, расцеловавшись, расстались.

Днём пришлось пойти на общедоступный филармонический концерт: вчера очень просил Малько и даже взял с меня слово. Нас провели на почётные места в бывшую царскую ложу. Концерту предшествовала лекция, которую читал Карнович, «Вариации» которого я дирижировал лет пятнадцать тому назад на консерваторском акте, когда он оканчивал Консерваторию, а я был учеником дирижёрского класса. Вероятно, по заранее установленному с Малько плану, он в одном месте свою лекцию повернул так, что она коснулась и меня, хотя мои сочинения на сегодняшнем концерте не исполнялись. Это дало повод указать с эстрады на меня, сидевшего в ложе, публика зааплодировала, я встал и кланялся.

На этом же концерте исполнялись несколько романсов Римского-Корсакова в корсаковской же оркестровке. Эти партитуры всего лишь недавно раскопаны в архиве покойного композитора и сегодня они зазвучали в первый раз, впрочем зря, ибо оркестрованы они бледно, совсем не по-корсаковски.

Вернувшись с концерта, собирали чемоданы ввиду отъезда в Москву. Ехали мы в Москву всего на несколько дней, дабы затем снова вернуться в Ленинград.

Когда на санках мы подъехали к Николаевскому вокзалу, наш извозчик остановился бок о бок с другим извозчиком, - наши лошади вдруг взыграли. Не то наша лошадь заинтересовалась соседней кобылкой, не то просто она была бешеная, только начала выделывать такие прыжки и фортели, что оглобли затрещали. К тому же оглобля сцепилась с оглоблей и нельзя было двинуться ни вперёд, ни назад. Пташка, сидевшая со сцепившейся стороны, заволновалась и закричала:

- Вылезай, вылезай скорее!

Но это было не так просто, так как полость была застёгнута и завалена чемоданами. Пока я пытался выбраться из неё, лошадей разъединили, и Пташка спохватилась, что впопыхах пропала её сумочка. Мы стали смотреть направо-налево, в это время услышали, как шагах в пятнадцати позади нас какие-то восклицания. Оказалось, что упавшую в снег сумочку подобрала баба и стала быстро удаляться, но её уличил какой-то пьяный человек, сумочка была отобрана и возвращена нам. Собравшаяся толпа выражала негодование по поводу происшедшего, а пьяный человек стал требовать с меня рубль за спасение. Требовал он очень энергично, но столько энергии и не требовалось, так как я с большой охотой дал ему этот рубль. Пьяный удалился под восклицания из толпы:

- Стыдно, гражданин, зачем же вы деньги вымогаете.

У нас было опять то же купе в международном спальном вагоне. В этом же вагоне ехали в Москву Экскузович и Асафьев, а в соседнем - главный режиссёр Мариинского театра Рапопорт, очень напоминающий бога Доннера из «Золота Рейна». Вся эта встреча предвиделась заранее и было решено её использовать для переговоров о будущих постановках моих вещей в Мариинском театре.

Вскоре после отхода поезда все собрались у меня в купе. Разговор касался прежде всего будущей постановки «Игрока», причём Экскузович обещал отдать мне мою оригинальную партитуру, застрявшую у него в библиотеке Мариинского театра, а я обещал, что премьера «Игрока» будет в Мариинском театре, о чём, впрочем, мы уже говорили два года тому назад в Париже. Кроме «Игрока» намечался ещё балетный спектакль, в который вошли бы «Шут», «Ала и Лоллий» и, если удастся добиться разрешения от Дягилева, то мой новый советский балет [282] Имеется ввиду балет «Стальной скок», Оп.41. .

На мой осторожный вопрос о Мейерхольде как режиссёре «Игрока», ибо он должен был ставить и в 1917 году, Экскузович ответил охотным согласием.

Вообще Экскузович был интересен, даже блестящ и старался шармировать. Асафьев сидел в углу и по большей части молчал, а что такое Рапопорт – осталось для меня загадкой. Я интересовался, в какой мере он коммунист, ибо он ни с того ни с сего затеял разговор о том, что хорошо бы, если бы я написал что-либо к предстоящему десятилетию Октябрьской революции. Впрочем, эта тема была поддержана вяло и замерла.

Говорили ещё о «Трёх апельсинах», о возможности поездки с ними за границу и о необходимом исправлении в связи с этим некоторых промахов постановки.

- Вот подождите, - говорил Экскузович, - брошу я надоевшее мне директорство и сделаюсь режиссёром. Тогда посмотрите, как я поставлю «Апельсины».

Заседание кончилось и все разошлись по своим купе. Я задержал Асафьева и спросил, не было ли неприятно Экскузовичу, что я заговорил о Мейерхольде.

Асафьев:

- Наоборот, он очень доволен, что через тебя можно заполучить

Мейерхольда. Так к нему было обращаться неудобно, а через тебя дело выйдет очень ловко.

Утром Москва и на вокзале Цуккер. В «Метрополе» тот же номер, который в наше отсутствие не сдавали и хранили за нами за полплаты.

Сразу начались телефонные звонки тех, кого я отложил до моего возвращения из Ленинграда. Перед отъездом из Москвы было очень удобно всех просить позвонить в день моего возвращения, теперь же приходилось расхлёбывать. К тому же у меня была тяжёлая голова, я чувствовал себя усталым и даже днём спал.

Вечером торжественный юбилей пятилетнего существования Персимфанса. Я подчеркнул, что приехал из Ленинграда как раз ради этого юбилея и даже мой последующий концерт для беспризорных был прилажен к этому приезду на юбилей.

Концертная программа юбилея состояла только из двух относительно коротких номеров - «Поэмы экстаза» и «Скифской» сюиты, исполнением которых особенно гордился Персимфанс. Ввиду торжественного случая я в первый и последний раз одел смокинг, но это, пожалуй, оказалось некстати, ибо в толпе я выглядел каким-то инородным телом, свалившимся из-за границы. Смокинг в сущности никто не носит, за исключением, пожалуй, некоторых артистов, с успехом съездивших за границу и своим смокингом подчёркивающих свою причастность к иностранным успехам. На моих концертах я, по крайней мере, в смокинге видел только двоих - Сараджева и Яворского.