Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Радлов вспоминает Чудовского, который уже несколько лет, как в ссылке в связи с каким-то политическим делом, с которым он по существу не имеет никакого отношения.

Вернулись домой в два. Пташке очень нравится Ленинград.

Среди сумасшедших ленинградских дней (да и московских перед тем), сегодняшний день - день отдыха, ибо ещё при первой встрече в Москве Асафьев гарантировал себе этот день, чтобы мы провели его в Детском Селе.

Встали не торопясь и в двенадцать часов сели в поезд на Царскосельском вокзале. Этот поезд, раньше такой элегантный, теперь состоял только из жёстких вагонов и шёл немножко медленнее. Публика едет довольно серая, однако наша довольно нарядная одежда и пташкин леопард не производят впечатления.

Асафьев нас радостно встречает в Детском Селе на вокзале, и мы пешком по ослепительному белому снегу отправляемся к нему. Он живёт в большом просторном деревянном доме, неподалёку от вокзала, на краю Детского Села, так что с одной стороны город, а с другой - просторное снежное пространство. Он занимает во втором этаже три чрезвычайно просторных комнаты – часть квартиры, некогда принадлежавшей приставу. Обстановка - уездного русского города, и она вместе с ярким солнцем и снежной далью, открывающейся из окон, переносит нас в какой-то совсем иной мир.

Первая комната - столовая, в которой свободно может сесть за стол человек двадцать. Вторая комната - его кабинет, третья - спальня, но туда нельзя, так как там сидят две сердитые собаки. Одну из них Асафьев подобрал где-то паршивым щенком, щенок страдал подкожной экземой, и Асафьев несколько месяцев мазал его вонючим составом. Теперь собака выздоровела, но совсем одичала, так что её к гостям не выпускают. Но так как мы пробыли у Асафьева целый день, то её раза два приходилось выводить на прогулку, причём она щетинилась, рычала и царапала когтями по полу.

Асафьев рассказывает, что во время одной из прогулок собака вдруг кинулась на козу. Но коза не испугалась и, встав в боевую позицию, встретила её лбом, после чего завязалась бешеная драка. Увидев приближающихся хозяев козы, Асафьев в ужасе стал оттаскивать свою собаку за задние лапы. Надо именно знать Асафьева, этого кабинетного человека, чтобы вообразить всю эту сцену. В конце концов собака была оттащена, и они оба юркнули в ближайшую рощу прежде чем владельцы козы успели прибыть к месту происшествия.

Мы решили воспользоваться солнечной погодой и, пока ещё не стемнело, отправиться на прогулку. Пташка чувствовала себя утомлённой от предыдущих скачек и потому она с женой Асафьева поехала на извозчике, мы же с ним отправились пешком.

Как красив зелёный Елизаветинский дворец! Мы долго на него любовались. Но одна из примыкающих к нему улиц переименована в улицу Белобородого, в честь того коммуниста, который расстрелял царскую семью. Это уже поза на бестактность: если для дела считалось необходимым расстрелять и взрослых, и детей, то форсить этим - глупо.

От Елизаветинского дворца мы с Асафьевым, утопая в снегу, отправились по бывшим царским садам. Однако пора было идти домой: во-первых, очень холодно, во-вторых, безумно хотелось есть.

Угостил нас Асафьев на славу. Уже с половины обеда не хватало места для второй половины. Затем уселись за письмо Экскузовичу.

Вчера после спектакля, секретарь Экскузовича намекнул мне, что хорошо бы, чтобы я написал два слова о моём впечатлении от спектакля. Намёк был излишним, так как я и без того хотел это сделать. Сейчас я решил использовать общество Асафьева, дабы вместе с ним проредактировать это письмо.

Затем Асафьев показывал мне брошюрку, выпущенную им обо мне в связи с постановкой «Трёх апельсинов», и просил исправить в ней неточности, если таковые попадутся.

Хотели заняться просмотром набросков книги Асафьева обо мне, которую он готовит для нашего издательства, но так заболтались, что не успели.

В десять часов вечера отправились домой. Узнав, что мы проводим день у Асафьева, к нему пыталась под предлогом какой-то справки проникнуть Вера Алперс. Но Асафьев, ревниво оберегая мой день, посвящённый ему, её не допустил. Впрочем, об этом я узнал лишь позднее.

Вернувшись в «Европейскую» гостиницу, нашли две визитных карточки Глазунова. Как корректный джентльмен, он отдал визит на другой же день. По этому поводу вспоминалось, как почти двадцать пять лет тому назад моя мать в первый раз привела меня к нему. И с той же корректностью он через несколько дней заехал к маме отдать визит, хотя, казалось бы, мамашам, приводящим молодых талантов к знаменитости, можно было бы визитов не отдавать. Но не потому ли это случилось, что это был единственный момент, когда Глазунов надеялся, что из меня выработается приличный композитор?

Кроме карточек Глазунова были ещё два письма-экспресса из Москвы. Дней пять тому назад в Москве ко мне обратился с письмом какой-то Гивнин. Письмо было трогательное, слёзное, он - начинающий талант, находится в ужасных условиях и просит о помощи. Я решил, может и в самом деле талантливый человек и перед отъездом из Москвы написал ему два слова, спрашивая его, какую и в каком размере он хотел бы от меня получить. Один из полученных сегодня экспрессов был от Гивнина, где тот восторженно, почти преувеличенно благодаря меня за внимание, высказывает свои чаяния, которые идут, кажется, от пятисот рублей и кверху.

Другой экспресс, написанный гораздо более интеллигентным почерком и стилем, предостерегает меня, что Гивнин - простой бездельник и развратник, и только и ищет, где бы сорвать копейку, дабы промотать её в ночном кабаке. Вот извольте после этого быть внимательным к будущим талантам!

Утром репетиция в Колонном зале. Дранишников, впрочем, репетировал и вчера, пока мы катались в Царское: учил «Шута» и «Скифскую».

В зале набралось довольно много народу, но им велено сидеть за колоннами и не мешать. Дранишников начал со «Скифской» Сюиты, причём я внёс ряд поправок в темп и звучность. Затем последовал «Шут» и 3-й Концерт, который выходит недурно.

Появляется Малько и сообщает, что Филармония готова рассчитаться с нашим издательством за все прошлые незаконные исполнения моих сочинений, то есть те исполнения, которые производились по писанным, а не напечатанным в издательстве экземплярам.

Поднеся таким образом приятную конфетку, он пользуется случаем попросить меня быть полюбезнее с Хаисом, «которого подобное отношение удручает».

Катя Шмидтгоф, которой я дал карточку для пропуска на репетицию, сидит рядом с Пташкой. К Пташке также присаживается Книппер, молодой московский композитор, приехавший сюда говорить с Экскузовичем относительно своего балета. Книппер всё время старательно ухаживает за Пташкой.