Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Около часу ночи разошлись наконец по нашим купе, причём Экскузович напомнил, что послезавтра дают «Апельсины» специально по случаю моего приезда. Я об этом уже знал по письмам Асафьева. Пташка нашла Экскузовича интересным собеседником и человеком не без шика.

Вскочил я в восемь часов, дабы успеть выбриться и посмотреть в окно на окрестности Петербурга, столь мне знакомые. Однако под толстым покровом снега я многого не узнал, в том числе и Саблина, моего знаменитого Зеда.

Десять часов - Ленинград. На платформе встречают Асафьев, Оссовский, Щербачёв, Дешевов и ещё человек шесть незнакомых - представителей от каких-то музыкальных групп. Пока носильщик вытаскивал наши чемоданы, а я обнимался с друзьями, Экскузович быстро простился и со своим чемоданчиком быстро умчался вперёд, но когда мы двинулись по платформе к выходу, то вскоре нас встретил Экскузович с группой людей и, знакомя меня с ними, сказал:

- Вот, Сергей Сергеевич, вас встречают представители от Актеатров.

Я со всеми ими раскланялся и затем мы расстались до завтра – на «Апельсинах».

Асафьев сказал:

- Ну и ловкий же этот Экскузович! Конечно, они приходили для доклада своему директору, а он сейчас же воспользовался, чтобы устроить встречу тебе.

Мелькает знакомый вокзал и нас сажают в автомобиль. Ленинград покрыт снегом, погода ясная и это придаёт ему чистый, опрятный вид. Бегемотообразный памятник Александру III - его оставили в назидание коммунистическому потомству о том, какие нескладные были цари. Едем по Невскому, я ощущаю радость и волнение. Памятник Екатерине тоже на месте и эта площадь с Александринским театром очень красива. В Гостином Дворе бросаются в глаза многие заколоченные магазины. Поворачиваем на Михайловскую, ныне улица Лассаля, и останавливаемся у «Европейской» гостиницы. Автомобиль заламывает какую-то огромную цену, и отельный швейцар платит ему половину.

В «Европейской» гостинице нам оставили просторный номер с большой ванной и с кроватями в той же комнате, но отделёнными занавесками. Номер этот значительно просторней московского, но московский был чистенький, с иголочки и вид из него был изумительный. «Европейская» же гостиница как будто несколько обветшала со времени своей былой славы, хотя по-прежнему остаётся лучшей в городе.

К нам приезжает также Асафьев и мы вместе пьём кофе. Асафьев страшно радуется и ещё раз объясняет мне составленный им план моего пребывания в Ленинграде. Особенно он заботится, чтобы один день был отдан всецело ему, и чтобы мы этот день провели у него целиком в Царском.

Затем вновь появляется Оссовский и Щербачёв. Я чрезвычайно рад видеть Оссовского, который остался таким же мягким и обходительным, и лишь чуть-чуть поседел. Внимание Щербачёва меня удивляет, так как в былое время в Консерватории и после неё я мало имел с ним соприкосновений, но теперь Асафьев объясняет, что Щербачёв - ближайший его помощник во многих музыкальных делах.

Появляется Малько. Он такой же бойкий, как всегда, хотя и постарел. Вообще иные лица за десять лет изменились мало, другие - наоборот, и когда сравниваешь последних с их образами, оставшимися в памяти, вдруг видишь, сколько воды утекло. Малько теперь директор Филармонии, заместитель ушедшего Климова. Таким образом, в истории с обыгрыванием меня в смысле гонораров у Малько оказалась преудобная позиция:

- Я что? Я ничего - это мой предшественник, и его смета уже утверждена.

Малько пробыл недолго, рассказал несколько смешных историй совсем ровным голосом и ушёл. Его сменил Дранишников. Вот этого время никак не коснулось: такой же молодой, весёлый - тяжёлые годы только несколько обточили его и сделали более привлекательным. Он сразу же стал захлёбываться «Апельсинами» и бойко объяснять, какие перемены и улучшения внёс он при постановке их. Впрочем, большая часть в мелочах, но потом вдруг оробел и просил завтра при слушании быть не слишком придирчивым.

Так как время приближалось к часу, то я оставил всех завтракать, т.е. Асафьева, Дранишникова, Щербачёва и Оссовского. Последнему давно уже было пора в Консерваторию по своим инспекторским обязанностям, но он позвонил, что не придёт. Завтрак длился до четырёх с половиной часов, затем все снялись с якоря. Пташка очень устала и легла отдохнуть, я же горел нетерпением поглядеть на Петербург и потому вышел вместе со всеми. Мы прошли Михайловскую улицу и повернули по Невскому направо - по направлению к Адмиралтейству. Всюду мои афиши, двух типов, одни объявляют о двух симфонических концертах, другие - о двух реситалях.

За долгие годы странствования за границей я как-то забыл Петербург, мне стало казаться, что его красота была навязана ему патриотизмом петербуржцев и что по существу сердце России, конечно, Москва; мне стало казаться, что европейские красоты Петербурга должны меркнуть перед Западом, и что напротив, евразийские красоты иных московских переулков остаются чем-то единственным. Настроенный таким образом я сейчас был совершенно ошеломлён величием Петербурга: насколько он наряднее и великодержавнее Москвы! Белый снег и ясная погода способствовали этому впечатлению. Оссовский, Дранишников и Асафьев мало-помалу разошлись в разные стороны по своим делам, а Щербачёв взялся провожать меня дальше.

Мы вышли к Зимнему дворцу. Тут перемены: решётка у сада снята и сад открыт для циркуляции. Но это исчезновение решётки не портит картины и, наоборот, площадь становится как-то просторнее. Щербачёв объясняет, что необычайно разросшийся Эрмитаж перекинулся в Зимний дворец и слопал больше половины его комнат.

Генеральный Штаб выкрашен в ярко-жёлтый цвет с белыми колоннами. Это новость - раньше он был тёмно-красный, как и дворец. Последний ещё сохранил свою тёмную окраску, но и он намечен к перекрашиванию. Хорошо ли это? Я люблю его тёмно-красным. Но Щербачёв объясняет, что оригинальная его окраска была иная.

Наш выход к Неве совпадает с закатом солнца. Закат фантастический, розовый и розовым же цветом он заливает Неву, снег и даже стены зданий. В этом освещении Нева и Петропавловская крепость изумительно красивы. Мы идём по набережной и сворачиваем на Зимнюю канавку.

Щербачёв, который преподаёт теперь теорию композиции в Консерватории, с увлечением рассказывает про свою новую систему преподавания и про ещё более смелые планы дальнейших нововведений согласно этой системе. У меня в представлении ещё старая Консерватория с необходимыми и непререкаемыми звеньями - гармонией, затем контрапунктом, потом фугой и формой, и мне странно и любопытно теперь слушать новые теории Щербачёва, согласно которым все эти звенья летят к чёрту и устанавливаются совершенно новые принципы, о которых он с волнением рассказывал мне, считая меня главою современности в музыке.