Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

- И это было очень заметно. Но, впрочем, ничего, ничего. Вы ведь не играли фальшивых нот.

Помимо этого инцидента я играл остальные «Сказки» хорошо, «с чувством и настроением». Успех определяется гораздо ярче, чем в первой программе. После «Сказок» он очень большой.

В антракте прошу в артистическую никого не пускать. Сидит только Цуккер, который, очень довольный «Сказками» и их успехом, говорит:

- Вот именно такие вещи и надо давать публике.

В ответ на это я на него обрушиваюсь, говоря, что публику надо воспитывать, давая ей более сложные и значительные произведения, а он, которого я считал одинакового со мной мнения, оказывается, проповедует подлаживание ко вкусам толпы.

4-я Соната, которую я играю неважно, следует после антракта. Первая часть мне кажется скучной, и я играю её без удовольствия; вторую часть - лучше, хотя боюсь наврать в самом лёгком месте, то есть в середине; финал – скорее «декоративно», чем точно, как я потом доложил Мясковскому, но всё же большой успех.

Затем раскрыли второй рояль, и мы с Фейнбергом сыграли вальсы, которые сошли, по-моему, хорошо и после которых разразились такие аплодисменты, как и в концах предыдущих концертов. Я бисирую из двенадцатого опуса и затем отказываюсь, прося закрыть рояли, но ворвавшийся Яворский бурно требует повторения вальсов. По его приказу вновь открываются рояли и он, схватив ноты, первый бросается на эстраду, говоря, что будет перелистывать. За ним поплелись и мы с Фейнбергом и повторили вальсы к большой радости публики, хотя на этот раз играть было менее приятно, мне, по крайней мере, сидевшему у самого края эстрады, где столпилась масса народу, во время игры рассматривавшего руки и ноги.

В артистической ученики Яворского поднесли Пташке цветы.

Утром оркестровая репетиция. Увертюра идёт лучше. По совету Цуккера, который даже нарисовал план, пересадили семнадцать человек, исполнявших Увертюру, в новом порядке, а то они сидели на тех же местах, как и в оркестре, поэтому были далеки друг от друга, и получалось впечатление унылого полупустого оркестра. Теперь их посадили всех в кучу, причём арфы, согласно чертежу Цуккера, неожиданно для них, попали в первый ряд, что привело к забавному конфузу: оказалось, что сидя сзади, они играли свою трудную партию довольно приблизительно, когда же они оказались впереди, я два раза поймал их на неверных пассажах, они покраснели, смутились и сказали, что возьмут свои партии учить домой. В общем. Увертюру удалось подтянуть, но 2-й Концерт, с которым провозились большую часть репетиции, шёл ещё плохо.

Днём спал и занимался на рояле. Так как вчера было ещё анонимное письмо от другой русской женщины, на этот раз подписанное «Пава», и притом менее назидательного, но более эротического и даже демонического характера, с приложением телефона и просьбой позвонить, то мы с Пташкой забавлялись, что позвонит она, Пташка, и, заявив, что она мой личный секретарь, и прочтя это письмо прежде, чем докладывать его мне, желает знать, какого рода удовольствия и развлечения предлагает мне эта Пава. Впрочем, потом на это дело махнули рукой, так как по очереди начали приходить Держановский, Юргенсон и Кучерявый. Какой-то нетерпеливый женский голос требовал меня к телефону, но я не подошёл.

Юргенсон как будто постарел, но, пожалуй, не очень для двенадцати лет, которые я его не видел. Говорит он довольно сложно, медленно и с отклонениями, что страшно затягивает разговор. Он занимает небольшую должность в Музсекторе и, таким образом, служит в том же магазине, владельцем которого он был в прежние времена. Разговор вёлся не особенно громко, так как неизвестно, кто жил в соседнем номере, от которого нас отделяла запертая дверь.

Дело сводилось к следующему: после национализации его издательских прав в России, он передал свои заграничные права своему приятелю, германскому издателю Форбергу, который на основании этого перепечатал и продаёт за границей целый ряд сочинений, в том числе и все мои, раньше изданные у Юргенсона, за исключением 1-го Концерта. За это он время от времени переводит Юргенсону некоторые суммы, впрочем, небольшие и не особенно аккуратно. О какой-нибудь отчётности нечего и думать, так как это делается полулегально.

Цель моего разговора - устроить так, чтобы эти права перешли от Форберга в наше издательство с тем, чтобы авторские права, которые я буду получать от продажи этих сочинений, я делил бы пополам с Юргенсоном, то есть каждый из нас получал бы по 12,5% от продажи. Некоммерческая идея нашего издательства гарантировала бы Юргенсону корректность расчёта. Юргенсон охотно согласился на это, но сложность заключалась в том, чтобы заставить Форберга отдать свои права нашему издательству. «Хотя Брут бесспорно честный человек», но всё же он истратил деньги на перепечатку этих сочинений и под этим предлогом мог бы всячески увиливать. Юргенсон взялся написать ему, причём просто написать было невозможно, ибо письмо могло быть перехвачено цензурой, а надо было действовать какими-то окольными путями, кажется, через кого-то в германском посольстве.

Кучерявый явился ещё более толстым, чем я его знал по Америке, и я ему вручил автоматическое перо и карандаш, которые по его просьбе привёз из-за границы. Бодрое настроение его первых писем по приезде в Советскую Россию, когда он принял пост директора клееваренного завода в Москве, ныне сильно упало. Работать невозможно. Все лентяи, чиновники и формалисты, нужна частная инициатива, иначе дело совсем замёрзнет, уже не говоря о том, что ладить с коммунистами, которые всё время контролируют и шпионят - чистое мучение. Переходя на английский язык и понизя голос, он прибавил:

- Здесь каждый шестой человек - шпион.

Вечером за нами зашёл Цуккер и мы отправились в гости к Каменевой, сестре Троцкого и жене советского посла в Риме. Сама она - глава культурной связи с заграницей, то есть должна показывать лицом культурный товар советской России и, с другой стороны, вводить в Россию из-за границы то, что для неё полезно с советской точки зрения.

Так как Каменева имеет жительство в Кремле, то нам были выданы особые пропуска, и это путешествие в Кремль само по себе не было лишено интереса. Мы отправились пешком и, подходя к Кремлёвским воротам, предъявили наш пропуск в окошечко. После выполнения каких-то формальностей - в точности не знаю каких, так как выполнял их Цуккер, а я тем временем переминался с ноги на ногу от страшного мороза, - мы прошли через ворота, где стояли солдаты с ружьями с переливавшими на морозе штыками. Странное ощущение было, когда мы вступили в красный Кремль - соединение старины с самой революционной новизной, собирающейся отсюда перестроить весь мир.