Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Днём заходила к нам старшая дочка Шурика, Алёна, с письмом от матери. Милая девочка, ей тринадцать лет, но с трудом можно дать десять. Ясно, что Надя волновалась относительно моих шагов к освобождению Шурика, и хотя я не хотел за это браться слишком рано, прежде чем не осмотрюсь и не соображу, к кому лучше обратиться, всё же я решил попробовать почву у Цуккера, который в конце концов будучи секретарём при ВЦИКе мог проделать эту вещь запросто и между прочим. В семь часов он как раз явился для того, чтобы заполнить кое-какие бланки для заграничного паспорта. В связи с вопросом в бланке о моих родственниках, разговор естественным путём коснулся Шурика. Я спрашиваю его, не сможет ли он предпринять каких-либо шагов к освобождению моего кузена. Цуккер сначала смущается, потом советует взять справку у Нади о приговоре суда, именно: когда, за что, на сколько и т.д.

Затем Пташка. Цуккер и я отправляемся в МХАТ второй, Московский Художественный Академический Театр №2. Дают «Блоху» Лескова в переделке Замятина и постановке Дикого. «Блоха» - один из сенсационных спектаклей и о нём нам уже говорили в Риге. Нас проводят в директорскую ложу, что у самой сцены. Там уже сидит какая-то фигура, но её ликвидируют, переведя в партер. Первый акт начинается с карикатуры на императорский двор и на Александра I, причём это превращено в такую буффонаду, что мы с Пташкой только переглядывались.

- Правда, как здорово? - захлёбывался от восторга Цуккер.

Мы в пределах деликатности и в меру горячо поддакивали, хотя надо сказать, что фигуры некоторых камергеров были действительно схвачены неплохо. Вся суть в том, что мы в первый раз видели советскую постановку и поневоле наклёвывался вопрос, неужели же все постановки выдержаны в этом стиле? Однако второй акт, начавшийся тульскими частушками, сразу переменил настроение. Частушки были прямо-таки очаровательны, шум издали приближающихся казаков передан необычайно изобразительно, и вообще вся постановка дальше шла на славу. Очень хорош был акт в Лондоне.

В антракте, в маленькой гостиной, примыкающей к нашей ложе, был сервирован чай с бутербродами и пирожными. Появился Дикий, который не только ставил эту пьесу, но и играл атамана Платова. Во время чая разговоры о моих впечатлениях от постановки «Блохи», а также о будущем постановки «Апельсинов» в Большом театре, которая поручается Дикому. Мне также было вручено письмо от дирекции МХАТа, в котором приветствуется мой приезд. В общем, очень приятный и ласковый приём, тем более, что это не музыкальный мир, а театральный.

Утром повторял программу, а в половине второго дня второй клавирабенд в Большом зале Консерватории, с повторением программы первого.

Зал полон. На этот раз я чувствую себя спокойным, ибо начинаю привыкать к русской публике, а потому играю без инцидентов. Успех такой же и в том же порядке, как третьего дня. Несмотря на небывалый вой в конце, я заставил закрыть рояль после второго биса. Однако вой продолжался и после этого. Сегодня в артистической среди других - Мейерхольд, Яворский, Луначарский с женой, Чернецкая со своими балетными проектами и требованием немедленного обсуждения их. После того, как толпа схлынула. Яворский увозит нас к себе обедать.

По отличной морозной солнечной погоде, в двух санках, мы едем к нему в Замоскворечье. Впереди едет Пташка с Яворским, сзади я с Протопоповым. Яворский живёт с Протопоповым вместе и называет его «Мусенькин». Пересекая Москву-реку, я кричу Пташке, чтобы она оглянулась на Кремль, он весь залит солнцем и вид у него ошеломляющий. Наши с Протопоповым санки догоняют их санки, и я прошу Яворского указать мне дом Сувчинского, эту фамилию здесь лучше громко не кричать.

Яворский и Протопопов чрезвычайно галантны и не позволяют платить за извозчиков. Квартира их тесная и три комнатки до отказу заставлены мебелью, в том числе двумя роялями. Яворский угощает нас совершенно феноменальным обедом, вероятно, самым вкусным за всё наше пребывание в СССР. Тут и закуски, и изумительные блины, и феноменальные пирожки, и словом, с половины обеда я уже ничего не могу есть. Обедает ещё певица Держинская с мужем и мать Протопопова.

После обеда я из любезности прошу показать сочинения Протопопова, зная, что Яворский сходит от них с ума, и, с другой стороны, зная также, что это мертвецкая скука. Однако обед так вкусен, что надо принести себя в жертву. Яворский моментально садится за рояль и по рукописи играет Сонату (кажется вторую) Протопопова. Рояль необычайно крикливый, комнаты крошечные, знаменитый пианист Яворский ни на минуту не отпускает педали, в сонате раскаты по всей клавиатуре, звенят струны и стёкла. Закончив. Яворский извиняется за нечисто сыгранные ноты и за то, что недостаточно ясно выделил семиголосный канон в увеличении и обращении. Чтобы чем-нибудь заместить похвалы, я заинтересовался каноном, который действительно кажется сделан очень ловко. Затем Яворский и Протопопов садятся за два рояля и играют «Гудочек» Протопопова, неимоверно длинный романс, приблизительно длиной в четыре «Утёнка», написанный на печальную народную сказку, недавно записанную на севере России. Эта вещь уже напечатана. Яворский по одному экземпляру играет сложный аккомпанемент. Протопопов на другом рояле подыгрывает вокальную партию. Несколько раз он сбивается. Яворский сердится и кричит на автора. Романс движется в чрезвычайно медленных темпах около сорока минут. За обед заплачено с толикой и можно вернуться в столовую пить кофе. О том, что «Гудочек» скучен и местами впадает в скрябинские гармонии, я решаю умолчать, дабы не портить атмосферы. Но всё же задаю себе вопрос: Яворский изобрёл какую-то гениальную теорию ладов, Протопопов – ревностный воплотитель этой теории и даже через каждые несколько тактов выписывает анализ употребляемых им ладов. - каким же образом он в результате влетел в скрябинский супернонаккорд?

Между тем разговоры перешли на другую тему. Держинская, очень милая дама, рассказывает про колоссальную посещаемость московских театров, несмотря на дороговизну билетов; люди недоедают, но ходят в театр. Затем Яворский рассказывает, что в прошлом мае, когда он вернулся из Парижа в Москву, то в сферах уже в подробностях знали о разговорах, которые Яворский имел со мною, ибо во время нашего завтрака - случайно или нарочно – сидел нужный человек, который всё это записал и сообщил. Отсюда разговор естественно переходит на слежку в Москве, особенно за теми, кто является из-за границы. Яворский описывает характер того шума, который слышен в телефоне, когда к нему прицепляется официальный подслушиватель. Действительно, на такого рода шум мы уже обратили внимание. Хотя мы ничего предосудительного в телефон не говорили, но всё же этот шум надо иметь в виду. Из всех сегодняшних разговоров неожиданный вывод: москвичи ругают теперешнюю Москву, но болезненно ждут, чтобы её похвалили. Выходим вместе с Держинской, Яворский и Протопопов нас провожают до трамвая, который набит до отказу.