Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Сочинение вытеснило из жизни все другие события, которые жались больше по вечерам.

Появился Мейерхольд, был мил. Через десять дней едет в Россию ставить «Игрока», которого хочет также продолжить в Берлине, где его, Мейерхольда, ангажируют. С другой стороны, от Большого театра письмо, что он не может больше платить тантьемы за «Апельсины» в долларах. Но на что мне рубли – и театру Пайчадзе должен был ответить отрицательно: не согласны. Приехали Боровские, которые перенесли в этом сезоне своё местожительство в Берлин. Боровский в целом ряде концертов по Европе играл с успехом мои сочинения, а теперь ему чрезвычайно понравились две «Вещи в себе».

Один раз я играл в бридж и отыграл триста франков.

Звонил БНБ, но его телефоны вызывали такое раздражение со стороны Пташки, что я старался с ним не разговаривать. Пташка за последнее время очень отяжелела и нервничала, поэтому надо было её беречь. До события оставалось две недели.

Был в CS Church, потом сочинял, потом пошёл на концерт Lamoureux, где В.А. [351] Вольф, Альберт. играл сюиту из «Шута». Хотя сюита имела успех, но сыграл он её хуже, чем в прошлом сезоне, и безумно загнал заключительный танец, причём махал как ветряная мельница. Я, однако, ничего не сказал, так как хотел попросить свидание для Дукельского - ввиду исполнения одной из его симфоний.

Как будто начинает ощущаться лёгкое утомление от сочинения, но мне всё-таки хочется не замедлять темп и сделать балет в две недели.

Вечером с Мейерхольдами были в театре на бродвейской модерной пьесе: music-hall'bi, контрабанда спиртными напитками, сыщики, стрельба. Место действия: кулисы, и трагические места прерываются выходами полуголых girls с пением и танцами. Испытанный и всегда удачный театральный приём: перемешивать трагическое со смешным.

Много сочинял. Темп не замедляется.

Принесли всякие костюмчики для имеющей родиться дочки. Смешно: существо где-то ещё в глубине живота и непонятно чем дышит, а костюмы уже готовы, и даже нарядные!

Кохно, наконец, прислал из Англии более подробно разработанное либретто «Блудного сына». А балет уже в главных чертах написан. Отлично. Раз музыка написана до «прибытия» либретто, то я и не связан с ним, особенно на будущее время. Кохно придумал несколько подробностей, некоторые - глупые.

Сочинялось сегодня хуже. Заряд слабеет? И настроение от этого было неважное, но ничего другого не хотелось делать.

Сегодня открытие балетного сезона Идки. Но мы с Пташкой пошли в оперетку: «Rose-Marie», которая идёт уже несколько лет во всех больших городах каждый день. Но Боже, что за ужас, и главное - что за скука! И как нелепо сценически, и как не изобретательно. О музыке, списанной с модернистов вчерашнего дня. я не говорю. Вот вкус толпы. Я бурно зевал весь спектакль.

Так как Дягилев вернулся из Англии, то позвонил ему в Grand Hôtel и сказал, что почти написал балет. Дягилев страшно удивился и не поверил. «Но тогда это вышло... довольно плохо?», - спросил он и прибавил, что сегодня же приедет ко мне слушать. Днём я кое-что досочинял, подчищал и учился играть балет на рояле, а в пять часов ввалились Дягилев, Мейерхольды и Боровские. Мейерхольду я устраивал свидание с Дягилевым, а М.В. Боровской с Мейерхольдом. Дягилев был сегодня очень интересен, моложав и оживлён.

- Когда? - спросил он сразу у Пташки.

- Du jour au lendemain [352] Со дня на день (фр). , - ответила она, и прибавила: - Какой у вас, однако, глаз, Сергей Павлович!

- Ещё бы, - сказал он. - у меня тридцать женщин на руках, вот уже двадцать лет подряд!

Потом он с необычайным ядом рассказывал о вчерашней Идкиной премьере, а затем я сплавил Мейерхольдов и Боровских в столовую пить чай и, закрыв двери, сыграл написанные отрывки балета Дягилеву. Ему чрезвычайно понравились первый и второй номера, обкрадывание и пробуждение блудного сына, и материал для возвращения, гораздо меньше «красавица» и её танец с блудным сыном; романовский же матлот он рекомендовал выбросить.

- Ты не замечаешь, что это два совсем различных стиля, - сказал он. - Теперь у тебя столько мягкости, а тогда ты вколачивал гвозди.

Не был придуман ещё конец балета. Я говорил:

- Конец здесь всё-таки задуман апофеозно, но апофеоза делать нельзя: надо найти какой-то нюанс.

Я предлагал применить тему из второй «Вещи в себе», которую я очень люблю. Дягилев не особенно соглашался:

- Надо проще, ласковей и мягче, - говорил он.

Да и я сам чувствовал, что предлагаемая мною тема, хоть и очень хорошая, но всё же не совсем то. Расстались мы хорошо. Дягилев уехал довольный балетом. Вечером, засыпая, я всё искал новую тему, чистую, ясную, и думал, что для иллюстрации евангельской притчи она должна явиться свыше. Около часа ночи встал и записал два такта.

С утра сел работать над вчерашней темой - заключительной для балета, когда отец обнимает сына. Работал, сохраняя тот же образ мышления, что и вчера ночью. Тема вышла совершенно изумительная - и я после этого чувствовал себя именинником целый день.

В половине первого пошёл в издательство, встретил там Стравинского и Пайчадзе, и пошёл с ними завтракать. Стравинский был приятен, и первый раз в жизни заплатил за всех. Затем отправившись на оркестровую репетицию «Поцелуя феи». Стравинский дирижировал, я сидел с Судейкиной и разговаривал с ней об автомобилях. Появилась Ида и уселась в первом ряду. Когда же в антракте она стала оглядываться на нас, то и я, и Судейкина улизнули в кулуар, избегая встречи с нею. На репетиции было довольно много народу, в том числе Ансермэ, который до сих пор ничего не сыграл моего в концертах Orchestre de Paris, а тут вдруг подлетел с шармантной улыбкой и стал расспрашивать про 3-ю Симфонию. Пришёл Сувчинский, исчезнувший со времени отъезда Асафьева. Сегодня вышел первый номер еженедельной газеты «Евразия», над выпуском которого Сувчинский работал как каторжник - оттого и не было его видно.

- Ну, теперь полегчает? - спросил я его.

- Куда там, - ответил Сувчинский, - теперь надо выпускать второй номер...

В музыкальном отношении в Сувчинском за это время произошли какие-то решительные сдвиги, в которых не последнюю роль сыграл, по-видимому, Асафьев. То есть Асафьев подточил - и что-то рухнуло. Дело касалось Стравинского, которого Сувчинский принялся свирепо поносить. Назвал его зубром, политическим и религиозным, возмущался «Поцелуем феи» и говорил:

- Я скажу, может быть, ужасную вещь, но этот балет попросту плохо инструментован - есть целые куски, которые не вышли. А музыка - сушь и скука. У людей бывают различные мании: мания преследования, страх перехода через улицу; так у Стравинского страх белого листа: когда он садится писать, у него ужас перед незаполненным листом - а вдруг сегодня его не заполнит? Поэтому прежде всего он спешит нанести на него какие-то готовые формулы, а затем уже начинает вышивать по ним.