Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Днём у Пташки была её приятельница с мужем акушером. Он осмотрел Пташку и сказал, что ребёнка надо ждать через месяц.

- Мальчик или девочка? - спросили мы.

- А вы кого хотите?

- Девочку.

- Тогда я уверен, что девочка. Но при этом я вынимаю записную книжку и пишу в ней против сегодняшней даты - мальчик. Если выйдет девочка, то я вам скажу: я так и предсказал. Если же выйдет мальчик, то я выну записную книжку и покажу вам, что ещё сегодня я записал в неё: мальчик.

5 ноября

Симфонию кончил, а с Дягилевым ещё не столковались. Поэтому начал корректировать партитуру «Стального скока». Пайчадзе, по жадности, отдал её не настоящему гравёру, а гравёру на кальке. Поэтому тысячи ошибок и отвратительно выглядит. Корректировал с руганью на губах по адресу гравёров и издательства.

Вечером пошёл на концерт Черепниных: сочинения отца и сына. Неважно. Оба несамостоятельны в мыслях. Кроме того, сын ещё слаб технически. Саша в Америке, с милой женой.

Николай Николаевич встретил меня ласково. Это потому, что я весною в Монте- Карло походил с Сашенькой две минуты под руку, и за это отпущена моя выходка в Берлине. Николай Николаевич чрезвычайно хвалил «Огненного ангела» (исполненного у Кусевицкого) и приглашал меня к себе, чтобы поиграть его новую оперу.

Корректировал партитуру «Стального скока». Ошибок триллионы.

Днём опять разговаривал с Дягилевым о цене: он - двадцать тысяч, а я - двадцать пять. Я мотивировал тем, что иначе мне не повернуться. Он отвечал, что Хиндемиту он платит ещё меньше.

Я:

- Но Хиндемиту нужен Париж, где он почти неизвестен, так что и то ты дал дорого. Меня же ты хочешь держать впроголодь.

- Посмотри на свою физиономию, - сказал Дягилев, указывая на зеркало, где она отражалась розовой и толстой.

Опять разошлись. Дягилев просил подумать и поговорить. Вечером концерт Сен-Рома, очень способного пианиста, которому покровительствуют Кусевицкие. Играл недурно, но в зале тридцать пять человек.

Проверял внесённые поправки в корректуру клавира «Стального скока». Конечно, многое не внесено.

Был у Н.Н. Черепнина, после большого перерыва. Он играл своего «Ваньку Ключника», оперу, которую он заканчивает. Конечно, Черепнин есть Черепнин и через свою голову не перескочит, но похоже это лучшая его вещь. Есть сценическая изобретательность, и меня опять потянуло к сцене. Пора же, наконец, взяться за моё шахматное либретто!

За чаем вдвоём ругали Лермонтова. «Герой нашего времени» (я недавно перелистал его после двадцатилетнего перерыва) - ведь это же провинциальный гимназический роман! А вот Пушкин не дряхлеет.

8 ноября

Подумав и посоветовавшись с Пайчадзе, я решил, что глупо ссориться с Дягилевым из-за пяти тысяч. Поэтому я позвонил ему о согласии. Дягилев был очень доволен и в шесть я приехал к нему в Grand Hôtel в смокинге, так как потом ехал к американцам обедать.

- Вот так, по начальству в параде, - сказал Дягилев.

Но хорошее настроение было скоро испорчено, так как я заявил Кохно, что в счёт своих авторских он должен получить с Общества авторов не 1/3, как он хотел, а 1/5. Кохно упёрся, и я тоже.

- Тогда вам надо искать другой сюжет, - сказал Кохно.

- Ну, конечно, - ответил я.

- Где же тут, мы послезавтра уезжаем в Англию, — сказал Дягилев.

Опять сорвалось. Но так как тут против Кохно Дягилев не пожелал меня поддержать, я возмутился.

- Я сделал тебе очень серьёзные уступки, которые ты, по-видимому, не оценил, - сказал я Дягилеву. - Но хотя в этих процентах вопрос в грошах, я тут уж принципиально ни шагу вперёд.

Так и разошлись.

Я был взбешен. Уступить нельзя. Даже отлично, что так вышло. Если меня настолько мало ценят, что дело летит к чёрту из-за Кохно, то может даже лучше, чтобы мы поскорее разошлись.

Утром начал строить проекты: так как балет вылетает в трубу, то над чем работать? Решил сделать ещё две пьесы («Вещи в себе») и кончить оркестровую сюиту, приписав два номера к Увертюре и «Мателоту», написанным когда-то для Романова. Но позвонил Дягилев и сказал, что вчера всё произошло так неожиданно, что он не знал, как ему поступить. Но в сущности моё расхождение с Кохно равно двум тысячам франков, так он готов мне прибавить эти две тысячи к гонорару, а я взамен должен согласиться, чтобы Кохно получал 1/3 авторских, дабы не создавать нежелательного для него прецедента: до сих пор он всегда получал 1/3. Я согласился, и вечером договор был подписан. Дягилев даже выступил с маленькой речью, обращённой ко мне и к Кохно: «Конечно, господа, тут произошли небольшие трения, но работать над балетом мы должны дружно и совместно, и вообще... вообще... вот, собственно, что я и хотел вам сказать!»

Сразу сел сочинять балет. Есть темы готовые, сочинённые летом и весной. Нашёл в записной книжке также несколько более ранних, но очень подходящих. Легко сочиняются и новые.

Словом, я в полном вооружении - в бой. А ведь на днях ещё думал, что столько у меня накатано напечатанного и неигранного, что не пора ли немного остановиться и оглядеться? Да, но после этого балета. А этот балет я, кажется, напишу быстро и легко.

Два важных письма от manager'a Кусевицкого и Держановского о двух серьёзных турне: в Америку будущей осенью, и в Россию - теперь, на Рождество.

Днём Пьернэ играл сюиту из «Трёх апельсинов», но я не пошёл – побоялся пойти: старик слабоват - когда аккомпанировал мой Скрипичный концерт, то всё разлезалось.

Вместо CS Church пошёл в русскую церковь, так как по случаю тридцатипятилетия со дня смерти Чайковского исполнялась его обедня. Молитвенного настроения не было: толпа стояла плечом к плечу, давила и толкалась, диакон читал нечто непонятное, ему отвечали «помелосподи», архиерей стоял на возвышении и великолепно кадил направо и налево. Но это не имело никакого отношения к Богу и человеку, созданному по образу его и подобию. Музыка Чайковского мне тоже мало понравилась: в ней не было углублённости, а если нежность, то не та. Казалось, что сочинял светский господин, который хотел поиграть в церковь.

Днём не сочинял: я лучше всего умею сочинять утром. Впрочем, вечером вышла тема для первого номера (сёстры).

Всю эту неделю очень много работал над балетом, главным образом утром, но также днём и вечером. Сочинялось чрезвычайно легко, тем более, что я решил написать «Блудного сына» просто и не мудрствуя лукаво. Дягилев сказал на прощание:

- Твои фортепианные пьесы немного суховаты. Ты мне балет напиши попроще.

Я так и решил. К концу недели выяснилось, что я перемахнул через половину, и что если удастся сохранить такой «тем жизни», то я накатаю всё в две недели. Это колоссально, но не надо забывать, что у меня целый ряд тем взят из листков, набросанных весною, а кроме того, для одного номера (рабы) взят «Матлот», написанный в 1925 году Романову (за который он, кстати, и не заплатил), и одна тема (для №2) из записных книжек того же года. Однако, мне всё-таки сочинялось очень легко.