Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Днём выезжали в Ballot за город (последние дни были такие солнечные и такой был весенний воздух), но ландшафты ещё бурые и скорее осенние, чем весенние.

Дооркестровал №4 и доделал клавир. Таким образом, балет закончен и на этот раз окончательно. Слава Богу.

Немного работал над Andante 4-й Симфонии. Играл к Брюсселю. Ходил покупать автомобильный сундук. Когда я спеша вернулся домой, то уже сидели Стравинский с Судейкиной, и их занимала Пташка. Я сыграл две «Вещи в себе», из которых Стравинскому понравилась первая (интересная техника), вторую же он нашёл более обычно-прокофьевской. Затем подошёл Сувчинский, и я сыграл «Блудного сына» полностью. Стравинский сидел, уткнувшись в другой экземпляр. До сих пор все, кому я ни играл «Блудного сына», восхищались им, поэтому я был даже удивлён, что Стравинский отделался простыми вежливостями, да похвалил оркестровые замыслы. Сувчинский же тихонько сказал: «Замечательная вещь».

Потом поехали есть блины в русский ресторан, однако Стравинский, хотя был мил, но менее оживлён, чем у Самойленок. На прощание он опять благодарил за то, что я поиграл ему, и просил, когда я буду в Монте-Карло, побывать у него в Ницце, куда он уезжает завтра. Впечатление от этой встречи со Стравинским осталось скорее осадочное, особенно у Пташки, которая говорила: «Напрасно ты ему играл: он нарочно хотел послушать балет, чтобы иметь право критиковать его».

В полдень пошёл к Дягилеву с тем, чтобы вручить ему полный клавир «Сына» и получить чек в пять тысяч франков. Дягилев сиял: он только что говорил по телефону со Стравинским о его вчерашних впечатлениях. Стравинский нашёл, что в новом балете я не сделал никаких шагов вперёд и что это такая же музыка, какую я писал раньше. Он не хочет ни критиковать, ни порицать меня, и я конечно единственный из современных композиторов, творчество которого он уважает и может слушать, но раз его спрашивают, то он считает своим долгом констатировать. Дягилев спросил его:

- Неужели ты не находишь, что техника этой вещи несколько иная, чем в предыдущих?

Стравинский ответил, что, может быть, и есть кое-что иное, но всё же это не лучше «Шута», а одна из лучших вещей Прокофьева - Скрипичный концерт.

Я воскликнул:

- Но никто так его не ругал после первого исполнения в 1923 году, как Стравинский и его компания!, - (к этой компании тогда принадлежал и Дягилев).

Дягилев продолжал цитировать Стравинского:

- Прокофьев не чувствует современности: у него по-прежнему барочные мелодии, а между тем в современной мелодике чувствуется стремление к классической простоте линий.

Я закричал:

- Как смеет Стравинский критиковать мои мелодии, когда он не может сочинить двух мелодических тактов?! Неужели-ж заключительная мелодия в «Блудном сыне» барочная? Или настоящая мелодия - это заключительная в «Аполлоне», украденная сразу у Шумана и у Вагнера?

Кохно ядовито вставил:

- Классической мелодией называется мелодия, сочинённая по высочайшему установленному образцу, - (намекая на несамостоятельность всех тем в «Аполлоне»).

Дягилев:

- Но ему больше «Блудного сына» понравилась фортепианная пьеса, которую ты сыграл вчера (первая «Вещь в себе»). Какая это пьеса?

Я:

- Та, которую я играл тебе осенью, ты нашёл её суховатой.

Дягилев улыбнулся:

- Ну вот, оттого она и понравилась Стравинскому.

В общем, он наслаждался всем этим разговором. Имея зуб на Стравинского ещё за «Бэзэ» [371] От baiser, поцелуй (фр). Имеется ввиду балет «Поцелуй феи». , написанный не ему, а Идке, Дягилев был чрезвычайно доволен, что мой балет так удался в пику Стравинскому, и теперь, когда последний начал нести невероятные софизмы, Дягилев был в восторге. Он попросил надписать клавир. Я написал, что балет посвящается Дягилеву. Он был, видимо, польщён (гораздо больше, чем при посвящении других двух балетов), и сказал, что это ему особенно приятно, так как «Блудный сын» его любимая из моих вещей. Целовал меня, и мы расстались до Монте-Карло.

Днём я зашёл к Пайчадзе, чтобы взять деньги, и начал ему рассказывать про сегодняшний разговор с Дягилевым. Едва я сказал несколько слов, как в кабинете появился Стравинский. Я круто замолчал, затем спросил у Стравинского:

- Ну как после вчерашних блинов?

Стравинский:

- Отлично. Я уже за завтраком наелся.

И, обращаясь к Пайчадзе:

- Всё жрёшь и жрёшь, пьёшь и пьёшь! Слава Богу, хоть Великий Пост приближается.

Я:

- А когда Великий Пост?

Стравинский:

- Ах вы, российский атеист! Да послезавтра!

(Мило? Всё жрёшь и жрёшь, а меня атеистом!).

Стравинский стал прощаться, так как через несколько часов его поезд в Ниццу:

- Ну, Серёжа, заходите непременно, когда поедете в Монте-Карло.

Я:

- Непременно, и я надеюсь, вы поиграете мне из 2-го Концерта.

Стравинский замялся:

- Возможно да, возможно нет; это будет зависеть от настроения, - и тут же прибавил: - но вы непременно заходите, позвоните и заходите.

Я ответил в тон:

- Возможно да, возможно нет; это будет зависеть от настроения.

Стравинский бросился на меня и шутя схватил за горло.

- Ну хорошо, я вам сыграю, одну часть, но и она ещё в очень сыром виде, и вы обещайте никому не говорить о ней.

Затем мы простились, и Стравинский уехал.

В одиннадцать часов утра выехал в Брюссель. Поезд - без остановки до Брюсселя, и весь из пульмановских вагонов. Я ехал во втором классе, но это у Пульмана тоже очень удобно. В дороге следил по автомобильной карте, куда идёт поезд. Был чудный солнечный день, но растительность ещё жёлтая, мёртвая.

В Брюсселе меня встретил Putzeys, импрессарио. Продажа средняя: покроет гонорар, но что свыше - в убыток. Раздадут даровые билеты, чтобы зал выглядел прилично.

Я не играл с прошлого мая, а перед тем с января, но последние недели добросовестно подзанялся и играл прилично и не слишком волнуясь (работал CS). Волновался только во время хроматизмов второй «Вещи в себе», но сошло без инцидентов. «Вещи в себе» (их первое исполнение) были приняты неплохо, но расхлопалась публика там, где не надо, во время Прелюда Ор.12 и Марша из «Апельсинов», сыгранного на бис. Тут громко кричали и требовали ещё. По окончании концерта, которым я в общем остался доволен, ко мне заходило с полдюжины разного люда, а затем я пошёл есть в небольшую таверну немецкого склада.

Долго спать не удалось: в шесть часов утра начал трещать звонок, как раз против моей двери.

Делал всякие мелкие дела: был у Putzeys'a (говорил о Пташке и Софроницком, получил чек), у Le Boeuf'а (о выступлении в симфоническом в будущем году), у Направника, сына дирижёра, у которого нотный магазинчик и дочка, изумительно напоминающая знаменитого дедушку.