Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Из Ниццы мы взяли дорогу на Grasse, очень красивое место в горах, но с видом через них на море. Это место изделия духов - и потому покупали духи. Из Grasse начали подниматься к перевалу, холодный ветер режет лицо как нож. Около Digne попадаем на дорогу прошлого года (с Дукельским), но не доехав до Digne, сворачиваем влево и ночуем в Forcalquier. Маленький старинный отель, толстые стены, комната, к которой прилегает другая, спальная, без окон. Но мы довольны: при страшном холоде так теплее.

Утром дальше - приезжаем к Авиньону и сворачиваем на север по Роне, а затем влево - на Vichy - для разнообразия. Когда поднимаемся на 1200 метров - снег. Вокруг всё становится бело, и мы даже снимаемся. Ночуем в Saint-Galmier, воду которого Пташка пила, но местечко крошечное, хотя отель новый и нарядный. Утром (шестого) - дальше и завтракаем в Vichy, предварительно неожиданно проехав через Glozel (раскопки). Едем по маленькой дорожке. Погода - точно русский март: тающий снег, ручейки, грязь, красиво и холодно. В Vichy всё ещё закрыто. В награду за трудную дорогу поели в дорогом ресторане и направились в Bourges (знаменитый собор, который посмотрели бегло, - холодно и торопились). Пташка хотела во что бы то ни стало доехать до Orléans. Я злился, так как надо было ехать в темноте.

Утром седьмого осталось всего 115 километров до Парижа по превосходной дороге. Но воскресенье и масса встречных. Столкновение. Дома в половине первого дня.

Дети здоровы и Mémé даже расцвела. Квартира чистая и на столе куча писем, но в ушах ещё гудит от мотора и большой скорости.

Пайчадзе вручил корректуру «Блудного сына». Давно мои вещи не печатались с такой медлительностью. Из Москвы скорее неприятные вести: Держановского выперли из «Книги» - и теперь нет своего человека для охраны моих сочинений в СССР. А Мясковский пишет: «Вы собираетесь сюда? Зачем? Наши идеологи находят, что ваша музыка рабочим вредна или в лучшем случае чужда...». Или наоборот: мне как раз надо ехать для того, чтобы вновь заставить поверить в мою музыку, которую, пользуясь отсутствием, заплевали ревнивые люди.

Вечером были у Самойленок «на Маяковском», который читал отрывки из «Клопа», пьесы, к которой Мейерхольд предлагал мне написать музыку. В пьесе есть хорошие моменты, но есть остроты просто невыносимые - и тут видно, какая пропасть лежит между Россией и заграницей! В пьесе Маяковского какой-то новый, невероятный мир, мне чуждый. Однако на это надо смотреть спокойнее. Ведь и раньше был мир Островского, тоже совсем особый, от которого хотелось на свежий воздух. Так, верно, и из мира «Клопа» самим же действующим лицам хочется вон, на волю!

Маяковский сквозь грубость был мягок, хотя и не мог не поломаться. Вызывал всех в шашки на поддавки: играть не на деньги, а на унижение. Я совсем не умею играть в поддавки, но из четырёх партий одну выиграл, хотя и не «на унижение». Маяковский объяснял, как меряют на аршин дурака. Для этого кладут в боковой карман катушку, а кончик нитки продевают в петлю на отвороте пиджака. Приятель подходит и услужливо снимает вам ниточку. Нитка тянется, и он тянет всё больше, пока не догадается. После этого меряют вытянутый кусок, который тем длиннее, чем дольше приятель не догадался.

В Orchestre Symphonique de Paris первое выступление Monteux, нового дирижёра, в замену Ansermet, которого выперли за то, что недостаточно привлекал публику (Ansermet продирижировал пятьдесят концертов и сыграл из моих только Скрипичный концерт!). Так как надо куда-то поместить мою 3-ю Симфонию, то лучше всего к Monteux (Кусевицкий молчит, говорят, в этом сезоне он в Париже не даёт концертов вовсе). Поэтому я решил высидеть всю скучнейшую программу, чтобы повидать Monteux после концерта. Fauré, d'Indy и 2-я Симфония Брамса - можно заснуть. Брамса можно слушать лишь в моменты особого голода на музыку. Во 2-й Симфонии есть достоинства (и немало!), но темы часто краденые (Бетховен, Гайдн), и всё-таки она прескучная. Monteux был мил и сказал, что хотел бы сыграть что-нибудь моё, если можно, то новинку. Я ответил, что как раз у меня таковая есть. Он просил позвонить ему, но я решил позвонить не ему, а Пайчадзе, чтобы тот, как издатель, написал Monteux о моей 3-й Симфонии.

Днём был Сувчинский, с которым мы обсуждали названия отдельных номеров для «Блудного сына». Я хотел, чтобы в будущей партитуре не осталось даже кохновских названий. Узнав, что я окончательно не еду этой весной в Россию, Сувчинский советовал не прерывать с нею сношений: теперь у них нет валюты и они в упадке, но через несколько месяцев они опять вылезут - на нефти, на лесах, лишь бы не подвёл урожай. О Руо Сувчинский говорил с большим интересом: это художник, который как раз теперь идёт в гору, прямо что ни на есть на первое место.

Вечером Дягилев пригласил нас в ложу на «Князя Игоря». Спектакль был скорее скучный: голоса плохие, а оркестр в нашей ложе не звучал. Дягилев явился с Маркевичем и был в отличном настроении. По-видимому, это - эскапада, пока Лифарь в Монте-Карло. Маркевичу лет шестнадцать, и он похож на мышонка. Пташка передала Дягилеву пачку фотографий, которые мы нащёлкали в Монте-Карло. Увидев Пташку и Лифаря под руку, он передал снимок Прюна со словами: «M. et Mme Lifar». Стравинский действительно ездил в Монте-Карло в день нашего отъезда, т.е. тогда, когда мы заезжали к нему в Ниццу. Давали «Аполлона», который репетировал Штейман. Но вдруг Стравинский заявил, что по просьбе своей мамы он сам будет дирижировать вечером, и отобрал палочку у изумлённого Штеймана.

Оркестровал разработку первой части 4-й Симфонии, диктовал письма, ходил в издательство. Вдруг меня кто-то хлопнул по спине: оборачиваюсь - Дягилев. Он пришёл покупать клавир «Руслана». Ясно, что для образования Маркевича. Я показал партитуру «Блудного сына», только что пришедшую от переписчика. Дягилев раскрыл первую страницу и сказал:

- Я думал, начинают одни духовые.

Я:

- Нет, мне казалось, что со струнными напористей.

Вошёл Ансерме. Он через несколько дней уезжает в Россию дирижировать, но говорит, что число концертов урезано по безденежью (едут же все иностранцы, и не первой величины звёзды, а меня не могут пригласить). Будет он играть много Стравинского, но и моего «Шута». По просьбе Ансерме я стал играть ему «Блудного сына» (он в июне будет дирижировать его в Берлине), а Дягилев стоял сзади, волновался и говорил, какие номера надо показать Ансерме. Я спросил у Дягилева:

- Если бы я у тебя в самом деле продирижировал (Дягилев несколько раз заговаривал об этом), то это за деньги или задаром?

Дягилев:

- Ну конечно, я с тебя за это ничего не возьму.

Я (шутя):

- Да и то, как будто мне не очень выгодно.