Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

В половине пятого за мной заехал Софроницкий в огромном посольском автомобиле, который, однако, внутри поскрипывал, как скрипят спальные вагоны в России. Софроницкий, про которого никогда не знаешь, серьёзно он говорит или юродствует, воскликнул:

- А вдруг подумают, что едет посол и бросят бомбу?

Я:

- Но ведь посольского флажка же на автомобиле нет.

Софроницкий:

- А всё-таки может лучше опустить занавески?

У посольства мелькнуло несколько городовых. Мы въехали во двор и вошли внутрь. Я хотел раздеться у вешалки, где стояли лакеи, но Софроницкий сказал: «Лучше оставим наши пальто в артистической». Мы прошли мимо столика, где спросили наши приглашения, а так как их не было, то попросили расписаться. Поднявшись вверх по парадной лестнице, мы встретили человека с чёрными усами, как будто с трудом говорившего по-русски. Мы представились ему, и он посоветовал спуститься и оставить пальто внизу. Мы спустились, причём я ругал Софроницкого. Внизу уже начался съезд, от дам пахло духами, лакеи говорили «Oui, monsieur». Вот тебе и советское посольство! Мы вновь поднялись и прошли в артистическую, вернее гостиную позади большого зала, в котором кресла были расставлены рядами и где стояло два рояля. Появился Аренс, который уже держал себя старым приятелем. Он представил мне нескольких секретарей посольства и повёл меня в другой зал, где собирались гости. Там я встретил Русселя и Согэ, Эренбурга, и меня познакомили с Самойловичем, спасавшим вместе с Чухновским полярную экспедицию Нобиле. Так как он начал с того, что завтра ему в двухсотый раз надо говорить о своих полярных подвигах, я сразу, чтобы не говорить о надоевших ему вещах, перешёл на музыку, причём он обнаружил неплохое знание моих сочинений. Рядом с ним была его жена глухопровинциального вида.

Аренс попросил меня начать, говоря, что едва мы возьмём два аккорда, как публика перестанет шуметь. Мы с Софроницким пошли к роялям. В это время ко мне подкатил Сикар, французский визный диктатор, и наговорил мне кучу комплиментов, что очень обрадовало меня, так как теперь я могу устраивать французские визы кому угодно. Мы сыграли вальсы Шуберта на двух роялях. Публика в зале слушала довольно хорошо, но из соседнего зала доносился гул, так как там продолжали прибывать гости. Однако дальше, когда играл Бродский и пела Кубацкая, публика шумела. Кубацкая успела рассказать мне, что Сталин был на моём концерте, когда я играл в Москве, и потом, по какому-то случаю не без гордости сказал «наш Прокофьев». Отлично: в Россию можно ехать спокойно! Когда я затем играл соло несколько пьес, то десятка два внимательно слушали, а из соседнего зала нёсся гул от разговоров. Однако я решил быть честным по отношению к тем, которые слушали, и прилично сыграл четыре мелкие пьесы. К концу народ нахлынул и кричал «бис».

По дороге в буфет я встретил Маяковского, только что из Москвы, и Лукьянова (когда-то «сокол», потом бежал из России на одной лодке с Башкировым, потом - сменовеховец, и теперь - в советском телеграфном агентстве в Париже). Я спросил, действительно ли так страшно было бегство на лодке, как его описывал Башкиров? Он ответил, что да, бегство было трагическое, но больше всех трусил Башкиров. Затем Аренс меня познакомил с довольно шикарным господином лет пятидесяти, с розеткой Légion d'honneur [368] Орден Почётного Легиона. , который сразу наговорил кучу комплиментов про мою музыку, говоря, что он всю её играл на рояле. Я спросил потом Аренса, кто это. Аренс ответил: «Генерал-адъютант граф Игнатьев», и видя мой оторопелый вид, прибавил: «Теперь он с нами». На приёме был немецкий посол и несколько французских министров. Аренс сожалел, что я без жены, и выражал надежду, что я как-нибудь поиграю ему наедине, а то здесь ему надо было принимать гостей, и он почти ничего не слыхал.

Вернулся я домой с массой впечатлений и даже с улыбкой на лице. Этот приём, с французскими и немецкими вельможами, графом Игнатьевым и роскошными анфиладами русского посольства, сохранившими золотые короны на стенах, выглядел даже шикарным. Пташка с интересом слушала мои рассказы и жалела, что не пошла.

Вечером мы пошли на концерт из сочинений Стравинского. Так как это, кажется, пятый его фестиваль в сезоне, то народу не так много. Октет, «Серенада», Соната и «Солдат». Из всего мне более или менее понравилась первая часть Сонаты, кое-что в Октете и несколько, очень мало, моментов в «Солдате». По окончании программы мы зашли к нему в артистическую. После разговоров о моих сыновьях и о желании Стравинского зайти к нам посмотреть на них, Стравинский спросил:

- Ну вам, Серёжа, сегодня понравилось?

Я запнулся и сказал:

- Многое.

В ответ запнулся Стравинский и сказал:

- Но не всё?

Я:

- Больше всего Allegro Сонаты, - и затем стал говорить, как трудно в один вечер и дирижировать, и играть и что мне очень понравилась экономия его движений во время дирижирования Октетом. Расстались на том, что он придёт навещать моих сыновей. Несомненно, я втайне был доволен, что в приличной форме зацепил Стравинского.

У меня иногда от управления автомобилем и тяжёлых педалей - боли в животе. Кажется, это так и называется: автомобильная болезнь. Сегодня очень серьёзно работал над ней.

Придумал новую тему для четвёртого номера балета - самого спорного из всех. Не знаю, хороша ли тема, но, во всяком случае, не каждодневная.

В эмигрантских газетах статьи о приёме в полпредстве с упоминанием моего выступления. «Последние новости» впрочем приличны, а правое «Возрождение» - злобно, и называет меня резиновой куклой. Очень неприятно, когда в газете публично называют резиновой куклой. А на другой странице того же номера сообщается, что монархическая группа профессора Алексинского решила провозгласить императором принца Ольденбургского, и это совершенно серьёзно, не понимая всей опереточности такого сообщения. Откуда эмигрантские газеты узнали о подробностях? Ведь их же представитель уж конечно не был на приёме. Потом выяснилось, что гаденькую статью написал французский журнальчик Candide, от которого была на приёме девица, а русские газеты сейчас же перепечатали, причём «Последние новости» деликатно выпустили резиновую куклу, а «Возрождение» напечатало полностью. Вскоре зазвонил Шуберт: «Я хохотал...» Затем Самойленки, но эти дипломаты: вокруг да около, но о приёме ни слова, только сами приглашали обедать. В общем, история меня взволновала. Но я же шёл на то! Только трёхдневное молчание газет, да импозантность приёма убаюкали.

Пташка тоже взволнована. Я читаю CS и успокаиваюсь, но «Блудного сына» прячу в дальнем углу: если придут монархисты скандалить, так чтобы не разодрали рукопись. За обедом у Самойленок никаких вопросов, наоборот, приятно и интересно говорят о другом, так что не хочется переводить разговор на больную тему. Так и промолчали.