Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Одна из критик, R.Brown, прямо великолепная. С большим умом написана.

Утром приехал в Лос-Анжелес, знаменитый тёплый уголок. Ещё три-четыре года назад мало кто знал о нём, а теперь Los Angeles по населению обогнал Сан-Франциско. Adolf Tandler, мечтательный венец, дирижёр прогоревшего оркестра, мой здешний менеджер и чрезвычайный поклонник моей музыки (первый в Америке заявивший, что весь мой концерт должен быть из моих сочинений), встретил меня с распростёртыми объятьями и сейчас же начались интервью и прочее. Затем появился профессор Каль, тот самый, который, безумно влюблённый в Ариадну Никольскую, поехал за нею в Америку. Каль обрадовался мне до безумия, он теперь начинает становиться в Америке на ноги, читал ряд лекций о русской музыке и закончил лекцией обо мне. Он кормил меня завтраком, торжествовал, что я в Los Angeles, а затем заявил, что здесь Ариадна, что она очень талантливая композиторша, - «Вы понимаете, самоучка, вроде как Бородин или Римский-Корсаков», - и что она страшно хочет меня видеть, и что я должен быть снисходителен к её сочинениям. Здесь же и Дагмара Годовская, словом, эти три недели, что я проведу здесь среди пальм, солнца и красивых женщин, будут карнавалом. После мрачного Чикаго, а затем внимательного концертирования, это выглядело очень приятно. Кстати, и мои огорчения с крушением «Апельсинов» совсем улетучились, так что если бы чикагская компания мне сделала бы какие- нибудь предложения, я, вероятно, опять начал бы спорить.

В три часа я сел в поезд и отправился ещё дальше на юг, в Сан-Диего, к самой мексиканской границе. «Поезжайте оттуда в Tijuana, в Мексику, туда пускают без паспорта, только не проиграйтесь в рулетку», - сказал мне Каль на прощание. Приехав вечером в Сан-Диего, я сейчас же разузнал про Тихуана и, благо до концерта двадцать четыре часа, решил завтра съездить в Мексику.

Утром я деловито собрался в Мексику. Против отеля стояли автомобили, которые за шестьдесят пять центов везли вас в Tijuana и отправлялись по мере наполнения. Мы поехали по красивой местности и проехали почти час. Я подъезжал к Мексике с некоторым волнением, которое всегда поселяет «граница», какая-то линия, за которой местные обычаи, законы, язык вдруг теряют свою силу и уступают другим. Кроме того, у меня не было паспорта и я боялся, что меня задержат на границе, хорошо, если ещё туда, но хуже, если обратно. Однако всё обошлось благополучно, в маленьком таможенном домике мне выдали записку на обратный путь и мы подъехали к другой будке, мексиканской. Здесь господин с острой бородкой и в широкой мексиканской шляпе элегантным движением испанского гранда пропустил нас без расспросов - и через три минуты мы были в Tijuana. Но здесь разочарование: беговая площадка с трибунами, длинный ряд конюшен и расцвеченное флагами довольно бедное здание казино - и больше ровно ничего. Внутри казино приезжие американцы жадно пили алкоголь. Беговая площадка по случаю раннего часа была мертва, а рулетка вовсе закрыта приказом нового мексиканского правительства. Покорно благодарю. Но я решил не унывать и посмотреть на Мексику. Однако и ландшафт был некрасив, хотя и своеобразен: вокруг были невысокие горы, поросшие жёлтой травой и освещённые ярким, жарким солнцем. Вдали виднелась деревня, к которой вёл длинный мост через высохшую реку. Туда я и отправился. Небольшие, получистые домики и порою испанская речь, но главным образом, кабаки, в которых пьют заезжие американцы, удирая от своей prohibition [67] Запретов, (имеется ввиду сухой закон) (англ). . Тут же несколько dancing'oв и штук пять очень дешёвых накрашенных девиц. Я послал с десяток открыток с мексиканской маркой и затем вернулся в Сан-Диего. Вечером я играл довольно равнодушно и разыгрался только к концу. Действительно, этот концерт не имел особого значения, публики было только ползала, да и программа по четвёртому разу на той же неделе начинала надоедать. Однако успех оказался самым большим, вызывали без конца и бисов было шесть.

Вернулся в Лос-Анжелес и поселился в Hotel Clark. Звонил Калю, который немедленно стал звать к себе. Он живёт в двух комнатках, в отдельном домике, никогда не запирающемся. Пианино, русская музыка, коробка сигар, на стенах портреты известных дирижёров, но главным образом - Ариадны Никольской. Едва я пришёл, он вдруг закричал: «Садитесь к столу и пишите: жук жужжит!» Вышло очень смешно и оригинально. «Скорее, это совершенно необходимо!» - кричал Каль. Я сел к столу и написал моим наилучшим почерком. Каль вдруг пришёл в чрезвычайное волнение и закричал: «Так и есть! Необычайно! Необычайно!» - и бросился к телефону, по ошибке вызвал не тот номер, затем дозвонился, куда следует. «Радочка, это вы?... Вообразите, совершенно верно, вылитое ваше «Ж»! Необычайно!» Я начал соображать, в чём дело. Дело касалось моих писем с Максом, которые мы анонимно, однако не скрывая своих почерков, посылали Ариадне лет восемь тому назад. Письма, вероятно, давно погибли, но осталась в памяти характерная буква «Ж», и чтобы уверить Каля в подлинности своих рассказов, Ариадна сослалась на букву «Ж». Конечно, идентичность этой буквы ещё не свидетельствует о текстах писем, но всё же противно было, что в чём-то поймали. Напиши я эту букву иным, нормальным способом, и Каль ничего не распутал бы. В это время Каль передал мне трубку телефона. Я сделал весёлый вид и разговаривал любезно, чуть-чуть свысока. Ариадна выразила удовлетворение, что говорит со мной, так как «в сущности, мы никогда не были знакомы», и прибавила, что завтра непременно зайдёт в мой отель повидать меня. Это выходило совсем прилично. Затем мы с Калем отправились к какой-то вздорной американской композиторше, а оттуда к Левину, русскому, но забывшему русский язык, где спаивали висками и джином. Дагмара Годовская здесь, в Los Angeles, играет в кинематографе и по обыкновению имеет какую-то громкую любовную историю. Она должна была быть сегодня у Левина, но не могла, и, узнав, что приеду я, приказала мне обязательно позвонить ей. Нас соединили и мы весело трещали.

От вчерашнего пьянства целый день болела голова. Очень весело болтали с Дагмарой по телефону, она звала провести сегодняшний вечер, сочельник, у них, но, к сожалению, я уже обещал его Тэндлеру, где чинно и скучно.

Рождество, солнце, зелень и теплынь. Всё утро с увлечением читал рассказы Куприна. Я и не знал, что у него такие отличные рассказы, и технически сделаны очень хорошо. Ах, отчего я бросил мои! Но я вернусь к ним. Честное слово, у меня большая любовь к писанию, но композиторство заело.

В двенадцать часов явился Каль, Илья Толстой, сын писателя, и Нюшель - богатый и милый русский еврей. Посадили в автобус и поехали к Нюшелю завтракать, где и просидели до семи часов вечера. Каль, после инцидента с буквой «Ж», ни слова об Ариадне, да и она сама говорила, что явится вчера, но не явилась. Но когда я играл «Бабушкины сказки», Каль растрогался, подошёл ко мне и незаметно поцеловал руку.