Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Днём играл на рояле. Опера в трубе, так надо налечь хоть на рояль и отыграться на нём. Вечером Готлиб водил меня развлечь в театр и к Лобу, богатому еврею, в гости.

Деловой день. Готлиб позвал завтракать к Мmе Rosenwald, муж которой стоит пять миллионов. От неё попали к его брату, который стоит уже семьдесят пять миллионов и состоит одним из финансёров Чикагской оперы. Там встретили Rosenthal`я, одного из известнейших адвокатов Чикаго и хорошего знакомого Мак- Кормика. Я рассказывал про инцидент с оперой. Тон – благородного негодования на зря бросаемые деньги. Слушали внимательно. Возмущались. Розенталь обещал поговорить с Харольдом.

Из еврейских слоёв отправился в христианские.

Обедал у Карпентер. Рассказывал. Тон - благородное негодование. Карпентер звонил туда-сюда. Харольд приезжает завтра и Карпентер будет говорить с ним. Это хорошо, что все будут говорить с ним. Карпентер сказал, что пока надо сделать негласную разведку: кто и почему. А если негласно уладить не удастся, то следует поднять официальный запрос: почему такие дела делаются и деньги бросаются. Словом, неожиданно и легко я затеял значительную интригу.

Сидел спокойно дома. Начатая вчера интрига развивается сегодня без меня - по инерции. Отправил Дягилеву четыре картины клавира «Шута». Написал маме и Linette. От Linette второе письмо. Играл много на рояле. Программа идёт очень хорошо, с аккуратностью и чистотой, «под Рахманинова». Настроение недурное: хочется верить в успех интриги, и тогда..., о, тогда! Но лучше быть философом. Нет, так нет. А всё-таки у меня есть хорошая опера.

Утром Готлиб водил меня в Университет и мы видели нескольких профессоров, некоторые из них слышали меня на reception в Cosmopolitan клубе и очень восхищались. Один из них. Левит, близкий к оперным кругам, сказал, что поднимет вопрос, почему опера отменена. Очень хорошо, что ещё из третьего источника. Готлиб старается устроить мне концерт в Университете, там очень хотят этого. Вопрос в технической стороне дела. Днём видел Карпентера. Он очень старается для моей оперы и говорит, что напустит на Харольда, который приехал вечером, целый «дождь» влиятельных людей. Сам он предпочитает не говорить, так как он с женой уже недавно сманил таким образом Pam'a и пока слывёт за troublemaker [60] Создатель сложностей (англ). . Он говорил с Johns и вынес заключение, что причина - «узкое понимание гордости оперной компании», т.е. - «Ах, он упрямится, так совсем не дадим». Теперь Johns говорит, что уже технически невозможно поставить в этом году, но Карпентер находит, что это неправда: до тридцатого октября оперная труппа была в разъезде, а эту неделю репетировали новую оперу Маринуцци. Карпентер сказал, чтобы Haensel написал Johns, что я принимаю их условия. Тогда у Johns будет выбито последнее оружие защиты, а Карпентер поведёт пропаганду.

Письмо от Кошиц, которая мечется по Нью-Йорку и всем буйно возмущается, как я два года назад, приехав в Америку.

Сегодня ничего особенного, хотел взяться за инструментовку пятой картины, но не клеилось. Играл на рояле.

Готлиб звонит, что Mme Julius Rosenwald (семьдесят пять миллионов) очень волнуется и старается, чтобы моя опера шла. Кроме того, она хочет пригласить меня на домашний концерт, а это значит деньги.

Вспоминал Linette, Миллер и вообще было немного скучно.

Заходил с Готлибом к Розенталю, который ещё раз расспросил про обстоятельства оперы и сказал, что будет говорить с Х.Мак-Кормик. Он пригласил меня играть у него на вечере двадцать третьего. Я думал, что это пятьсот долларов, но он дал понять, что некоторые профессора, которые читали у него лекции в таком же порядке, получали по пятьдесят. Тогда я сказал, что буду играть даром.

Завтракал с Карпентерами, но они ничего нового не сообщили. Карпентер просил двух своих друзей поговорить с Досом, который на днях получит назначение на место Раm, т.е. вице-председателя финансовых директоров. По мнению Карпентера, давить на Доса существеннее, чем на Харольда, так как последний даёт деньги, а от управления отмахивается.

Вечером звонил Готлиб: концерт в Университете решён и назначен на двадцать второе. По его мнению, это минимум шестьсот долларов. Мне приятно играть перед этой аудиторией.

Сегодня тихий в смысле внешних событий день. Играл на рояле. Пробовал взяться за инструментовку балета, но опять не шло. Однако всё же дело сделал: взялся за «Danz'y» из Ор.32. которую всё никак не мог сочинить, и она лежала в полуразобранном виде уже два года. Сегодня я уловил идею и кончил пьесу, проработав над нею без малого весь день. Теперь надо закончить «Вальс» и тогда Ор.32 готов.

Довольно много работал над «Вальсом» и кончил его. Вечером был на симфоническом. Когда я пришёл в артистическую, чтобы повидать Цимбалиста, который был солистом, то вместо него нашёл там Стока и Рахманинова. Так как Сток со времени моего появления в Чикаго со «Скифской сюитой» меня больше не приглашал, несмотря на свои обещания, то я не желал с ним долго разговаривать. Поэтому я очутился лицом к лицу с Рахманиновым. Рахманинов почему-то был мягок и приветлив, расспрашивал меня, что я делаю, что сочиняю, сказал, что сам не написал ничего, а на мой вопрос, правда ли, что он сочиняет оперетку, как то пишут в газетах, ответил: «Неправда всё это!» Я сказал, что завтра буду на его концерте и после зайду пожать ему руку в артистическую. Он с особенной готовностью сказал: «Приходите, я буду очень рад». Я не мог понять, почему он вдруг сделался таким симпатичным. Несомненно, тут замешан приезд Кошиц.

Рахманинов сообщил мне неприятную вещь: Струве, которого мы со Стравинским так яростно выписывали в Париж, приехал туда, чтобы начать дела Российского Музыкального Издательства, и на лестнице у Кусевицкого был убит лифтом. Жалко и Струве, жалко и Российское Музыкальное Издательство, и теперь опять неизвестно, когда что будет печататься.

Был на концерте Рахманинова, который при огромном стечении публики играл хорошо. Когда я пришёл к нему в артистическую, он издали махнул рукой и выразил своё удовольствие. Раньше такие вещи не делались. Тут же ко мне подлетел Маринуцци, с ним Смоленс и Беллини (два его помощника) и стали жалеть, что «Апельсины» не идут, говорить, что они были очень удивлены этим, что они их выучили, и в доказательство последнего пели отрывки наизусть. Маринуцци просил меня прийти завтра на репетицию его оперы, а также поговорить, так как он всё ещё не понимает, почему отменена моя опера. Это подавало некоторые надежды. Затем артистическая опустела, остались Рахманинов, Фокин и я. Рахманинов был очень мил, дружественен, расспрашивал, что случилось с «Апельсинами» и спрашивал, не могу ли я пообедать с ним, чего я не мог, так как ехал к каким-то еврейским богачам. «Советую вам - держитесь за Маринуцци», - сказал он на прощание.