Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Пора было ехать в Чикаго из-за «Трёх апельсинов» - или помогать постановке, или судиться с ними.

Встал в шесть, собрал вещи, что не так трудно, так как force de voyager [57] Привычная к путешествиям (фр). всякая щётка выучила своё место в чемодане, забежал поцеловать Linette, и в девять часов уже поезд тронулся. Мелькнул в тумане Mantes, а в два часа мы уже в Гавре перегружались с поезда на пароход. Формальностями не мучали, хотя и пришлось пройти пять контролей. Пароход «Savoie» не очень большой, вроде «New York»'а, на котором я приехал из Америки, но элегантней и удобней. В каюте со мной бородатый француз, симпатичный отец девяти человек детей, которые все, слава Богу, остались во Франции. Оставив в каюте два моих чемодана, жёлтый и чёрный, я отправился в салон писать письма, а когда вернулся в каюту, то чёрный чемодан был на месте, а жёлтый исчез. Я заявил пароходному комиссару, он взял с меня письменное заявление и сказал, что чемодан, вероятно, перенесли по ошибке в другую каюту и завтра он будет найден. Унести его с парохода на берег невозможно, так как пароход соединяется с берегом единственным трапом, у которого стоит контроль и никаких вещей не выпускает. В чемодане у меня был костюм, смокинг, бельё и обувь, а главное - рисунки Ларионова: мой портрет в разных видах, карикатура на первое исполнение «Шута» (воображаемое) - я, Дягилев, Стравинский, Гончарова, Мясин и Linette, а также карандашный портрет моей головы Гончаровой.

Итак, путешествие началось неважно. Продолжение оказалось таким же. Со второго же дня начало качать и так продолжалось почти до самого Нью-Йорка. Первые два дня мне пришлось просидеть в кресле на палубе. Слегка подташнивало, но до кормления рыб не доходило. Большая часть пассажиров лежала. Барометр стоял на буре. Однако на третий день я привык к качке, начал ходить, потом спускаться в столовую обедать, а потом и заниматься, делая переложение балета в две руки для Дягилева. Однако всё же было ветрено, холодно, неуютно, не по себе. В каюте, наоборот, было жарко и душно. Мой попутчик простудился, кашлял и плевался всю ночь напролёт. В другой каюте пассажир умер от карбункула, его набальзамировали и спрятали в трюм. Позднее умер в третьем классе десятилетний мальчик. Относительно моего чемодана был предпринят обыск и я с помощником комиссара обошёл весь пароход, кают полтораста, - без результата. На пароходе ехал Морин, бывший дирижёр у Дягилева, ныне приглашённый в Чикаго, и Беллини, аккомпаниатор у Маринуцци. Про меня мало-помалу пароход разузнал, что я такой-то композитор и пианист, и пассажиры относились ко мне очень внимательно, но не надоедали, а которые пробовали, тех я быстро сплавлял. Лишь последний день пути несколько загладил впечатление: после чудного восхода целый день было тихое море и безоблачное небо.

Подходили к Нью-Йорку при тихом море и тумане. Я чувствовал себя утомлённым семидневной качкой и злился на исчезнувший чемодан, но вообще настроение было недурное и я даже немного ухаживал за Clarette Verrier, прелестной блондинкой, ехавшей в Америку выходить за кого-то замуж. Хотя, приплывая к Нью-Йорку, я говорил с кем-то из директоров компании, особых шансов на возвращение чемодана или его цены нет. Очутившись на берегу, я с Морин и его женой отправились в Hotel Brewort, где когда-то состоялось свидание со Стеллой. Днём побывал у Haensel'a, который новых ангажементов мне не имеет, советует мириться с Чикагской оперой и говорит, что с тысячу они прибавят. Кошиц приезжает завтра. Затем зашёл к Больмам, у которых родилось дитя; к Рериху, недавно приехавшему в New York и находящему (как и я), что при въезде с моря он очень красив; к Дерюжинскому, которого не застал дома. Он летом успел получить первый приз на конкурсе памятников Рузвельту. Обедая в ресторане с Морин, я носом к носу столкнулся с В.Башкировым и он так мило улыбнулся, что я к нему подошёл - и не раскаялся, ибо он сейчас же сообщил, что Борис Верин в Финляндии, куда недавно бежал из Петрограда, что ему посланы виза и деньги и что, возможно, он скоро будет в Америке. Я в страшной радости. Борис Верин мой самый большой друг, и дольше всех я не имел вестей о нём.

Утром продолжал перекладывать балет, а днём встречал Нину Кошиц вместе с Mr Parmelee, пресс агент от Haensel'a. Мы пришли на пристань и спросили, где пассажиры первого класса, но получили ответ, что на этом пароходе только второй класс. Затем началась выгрузка, повалили какие-то греки, испанцы, итальянцы, грязные, с корзинами, верёвками, словом - впечатление самое тяжёлое. И вдруг - Кошиц, в мехах, в камнях, с одной стороны влюблённый капитан, с другой стороны помощник капитана, сзади муж, дочь, кузина, секретарь, огромная кукла, чемоданы, мечущиеся стюарды, - словом, и я и пресс агент совершенно обалдели, целый крестный ход. Только разве появление Бабуленьки в «Игроке» может сравниться с этим. Кошиц, очень, кстати, похорошевшая, кинулась меня обнимать, сказала, что я спаситель и её, и всей семьи. Затем мы поехали в Brewort, где я задержал ей две комнаты. Я сообщил ей о переписке, состоявшейся между Haensel и Рахманиновым, которая действительно была очень пикантной. Haensel в очень вежливых выражениях сообщил Рахманинову, что приезжает артистка Кошиц, которую здесь не знают, а потому найдёт ли он возможность оказать содействие своей компатриотке, сведя её с Бостонской Симфонией. Рахманинов ответил: я удивляюсь, что вы за менеджер, если вы не знаете, что все симфонические ангажементы делаются в апреле, а не в октябре. (Сам он приехал в ноябре и получил выступления во всех симфонических концертах. Он забыл об этом). Haensel ответил, что он свидетельствует получение rude answer на своё polite letter [58] Грубый ответ на вежливое письмо (англ). . Если он обратился к Рахманинову, то только как к джентльмену. Он сожалеет, что ошибся. Эта переписка произвела на Кошиц потрясающее впечатление. По её словам, Рахманинов, прощаясь с нею три года назад, говорил, что где бы они не встретились, он всегда всё сделает для неё.

Вечером мы ездили на верху буса смотреть Нью-Йорк, который произвёл на них колоссальное впечатление. В Париже Нью-Йорк казался мне узким и тесным. Да, здесь берегут каждый квадратный аршин, но как в нагромождении своём он импозантен!

Кошиц вручила мне два интересных письма: от Черепнина, ныне директора Тифлисской консерватории, но всеми силами стремящегося за границу, и от Сувчинского, которому я писал два раза, но безрезультатно. Последнее письмо - интереснее и содержательнее. Его управляющий домом оставался в моей квартире в Петрограде, но в конце концов его выселили. Что сталось с квартирой, он не знает, но надеется, что Асафьев убережёт. Сама Кошиц очень ажиотировалась по поводу письма, которое она решила написать Рахманинову (тем более, что у неё на руках было несколько чужих писем, которые она всё равно должна была послать ему). Её редакцию я раскритиковал и посоветовал переделать по-моему, причём в моей редакции после удостоверения, что Haensel обратился к нему без её ведома, письмо заканчивается так: «Я даже раньше не обращалась к вам с просьбой, тем менее мне могло прийти в голову обратиться к вам теперь». Кошиц была в восторге и сказала, что это - гениальный конец.