Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Обедал я у Больма и за роялем проверял фортепианное переложение «Шута», сделанное на пароходе. Кое-что как нельзя лучше (хотя я работал без рояля), но есть места, звучащие на рояле плохо. Вопрос - можно ли их сделать, чтобы они звучали хорошо.

Водил Кошиц к Haensel и их знакомство состоялось. Кошиц разыгрывала из себя важную примадонну, Haensel, со своей стороны, развалился в кресле. Я еле свёл разговор на более простую ногу. Кошиц возмущена, зачем он существует, если не бросает сразу деньги на рекламу и не лансирует [59] Запускает, от lancer (фр). её. A Haensel ещё не уверовал, что такое Кошиц и мнётся. Морин, услышав её, прямо обалдел, и действительно, поёт она дивно. «Память солнца» спела с такой простотой и законченностью, что милая Вера перед нею ученица.

Меня Кошиц засыпает похвалами и словами любви. Гадалка сказала ей, что она будет любовницей Прокофьева.

- Если бы бросить всю эту свору и встретиться с тобою где-нибудь в другом городе! - говорила она.

Я отвечал полушутя:

- Так вот, приезжай в Калифорнию.

Вечером приходил Строк, мой менеджер в Японии, теперь разбогатевший, и старался её ангажировать. На всех нас произвёл впечатление жулика.

Взял на завтра билеты в Чикаго. С завтрашнего дня и Johns, и Marinuzzi в Чикаго. И хотя Кошиц в отчаянии, что без меня она как в лесу, но надо ехать и моими делами позаняться. Строк сегодня опять лебезил вокруг Нины и кажется глупый Haensel готов переуступить ему Кошиц. Письмо Рахманинову она до сих пор не послала, колеблется и не решается, к великому моему сожалению. Когда я стал спрашивать её про Литвин, у которой она училась и от которой без ума, Кошиц с удивительным чутьём воскликнула: «Ну вот. завёл себе в Париже какую-то певичку и теперь заботится о ней!»

Муж Кошиц, Шуберт, художник, рисовал меня и, хотя я просидел смирно два часа, не сделал особенно хорошо. Играл Нине первый акт «Огненного ангела», который произвёл на неё сильное впечатление, а также и на меня, не видевшего его много месяцев.

Завтракал с Владимиром Николаевичем. Он хвалил Бориса и говорил, что рад видеть его в Америке. А я тем более! В нём должны быть перемены. В какую сторону - не знаю. Буду читать ему мои рассказы.

А то я до сих пор никому их не читал, кроме нескольких штук Linette. В пять часов расцеловались с Кошиц очень нежно и я отправился в Чикаго. Железные дороги так подорожали, а денег так мало, что я взял медленный поезд: двадцать восемь часов вместо двадцати.

Целый день ехал. Поезд тащился и опоздал на два часа.

Виды от Питсбурга до Чикаго неинтересные.

Догонял дневник.

В одиннадцать часов в Чикаго и Кучерявый с автомобилем. Поселился у него.

Отправил Johns'у письмо, что я в Чикаго, дабы защитить мои права, но хотел бы кончить миром, а потому прошу свидания с ним.

Был у Mrs Carpenter. Она и её муж очень влиятельны в чикагском обществе и в оперных кругах. Так как в Париже я случайно помог ей увидеть Дягилева и показать ему балет мужа, то с тех пор она необыкновенно тепло ко мне относится. Они очень милые люди.

Письмо от Johns. Я думал назначение свидания, но оказалось иначе: две недели назад они послали мне телеграмму во Францию, что «Апельсины» отменены совсем, дабы я не надоедал им с судебным процессом. Надо сказать, что впечатление было ошеломляющим. У меня даже потемнело в глазах, когда я читал. Но потом я стал соображать, не блеф ли это, чтобы заставить меня броситься им в объятия, ибо выкинуть в окно восемьдесят тысяч, не сторговавшись из-за двух, - для этого надо быть или слишком богатым, или слишком сумасшедшим. Не ожидал и теперь только понял, как важно с внешней стороны и как дорого с внутренней было для меня, чтобы опера шла. Ответил Johns'y дипломатично: это решение лучше, чем исполнять оперу против воли автора. Жаль, что поспешно, ибо я готов был уступить, (чтобы позондировать, не блеф ли). Завтра прошу позволения заехать, чтобы получить обратно ноты.

Ночью спал плохо. Было досадно и пусто без оперы.

Был у Johns. Корректно и с любезными улыбками с обеих сторон. Я сказал между прочим, что готов уже был соглашаться на четыре тысячи – жаль расстояние послужило помехой нашему примирению. Johns сказал: да, это один из тех несчастных случаев, когда вещь не удаётся. Я спросил, намерены ли они использовать декорации для чего-нибудь другого. Johns ответил: «Нет, разве одну сцену, да и то это похороны», - прибавил он, махнув рукой. Мы простились любезно.

Итак, не блеф. Очень скверно. Вероятно, психология такая: лучше мы сожжём восемьдесят тысяч, чем позволим навязывать себе условия мальчишкой, которого мы же хотели выдвинуть. Как ни так, моя политика, столь одобренная Кучерявым, неожиданно полетела вверх ногами.

Теперь ничего весёлого в перспективе, а в кармане три доллара. Буду жить у Кучерявого до седьмого декабря и настоял платить ему четверть всех его расходов на еду и квартиру.

Ночью спал опять плохо.

Был у Волкова и рассказал ему про оперное крушение. Он сказал, что поедет зондировать почву у Johns от себя, как консул, огорчённый, что русская опера не пойдёт. Он советовал, чтобы я заехал к Cirus Mac Cormick, который сейчас в Чикаго, просто объяснить ему положение дел.

Готлиб, молодой еврей, страстный поклонник моей музыки, в полном отчаянии, что «Апельсины» отменены. Хотя он сам бедный, но знаком со многими богатыми и влиятельными евреями Чикаго, которые интересуются моей музыкой. Он говорит, что надо поднять страшный шум вокруг отмены «Апельсинов» - и кто знает, может, они смогут ещё пойти в этом году.

Волков был у Johns и говорит, что у него нечего делать – решение бесповоротно. Волков звонил секретарше Mac Cormick, которая сказала, что в понедельник он уезжает и безумно занят (как всегда). И тут пикантный вопрос: «А когда же опера г. Прокофьева пойдёт? Mr Мак-Кормик так интересуется этим...». Волков ответил, что опера отменена и принялся писать длинное письмо почему. Это был хороший луч: те, кто дают деньги на оперу, даже не знают, что восемьдесят тысяч уже полетели в окно.

Вечером я был у Волкова, который дал мне письмо для исправления. Письмо спокойное, дипломатичное.

Получил письмо от Миллер из Петрограда (!), первое из этого города за три года. Я очень рад письму, мне кажется, что Вера любит меня по-прежнему, преданно и почти безнадёжно. Она подтверждает, что квартира разграблена и бумаги погибли, за исключением тех, которые я перед отъездом отдал Асафьеву. Неужели я ему что-нибудь отдал? Дневники? Письма? Ничего не помню, но это, право, вышло бы очень умно.

Утром в консульстве, где было приведено в порядок и переписано исправленное мною письмо, подписано Волковым и отправлено Сайрусу.