Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Водворившись в Mantes, я принялся за «Шута» и довольно быстро и с удовольствием переделал первые четыре картины, вклеив два новых танца мажорного характера (Дягилев жаловался, что весь балет в миноре): танец шутиных жён во второй картине (перед фугой) и танец шутовых дочерей в четвёртой картине (перед появлением жениха), затем сделал первый антракт и двадцать первого июня принялся за партитуру, которая потекла приятно, хотя и не очень быстро: три-пять страниц в день. Один-два часа в день играл на рояле, готовя программу для Америки и стараясь сделать мою игру как можно аккуратней: чтобы ни одна нота не была взята случайно. Не скрою, что слушая Рахманинова мне пришла идея об этой аккуратности, и в этом я вижу путь моего дальнейшего усовершенствования в игре на рояле. Это очень опасный путь для тех, у кого недостаточно природной жизни в игре, он может засушить, но, я думаю, мне нечего бояться сушки.

Мама очень оправилась на даче и зрение её стало лучше, теперь она гуляет по садику дачи самостоятельно. Я, по обыкновению, совершаю довольно значительные прогулки по окрестностям и восхищаюсь живописностью французского ландшафта. Получаем русскую газету, издаваемую в Париже и, как провинциалы, читаем её вслух от доски до доски. Момент политический очень интересный: с одной стороны, большевики крепки как никогда и бьют поляков как хотят, с другой - Врангель всё сильнее разворачивается на юге, а «союзники» мечутся и не знают, кого признать - большевиков или Врангеля.

Дача состоит из трёх этажей: гостиная и столовая внизу, мамина спальня и комната для гостей во втором, моя комната (прелестная, с огромным диваном и с балконом на Сену) - наверху, и рядом маленькая комната для гостей. Сюда я поместил и Linette, причём мама глазом не моргнула, очевидно, решив не вмешиваться в мои дела, - и нам с Linette очень хорошо наверху. Я жду с нетерпением, когда она наконец переедет в Mantes.

Двадцать девятого июля в Париже у сестры Фатьмы Ханум состоялся обед; в числе присутствующих были Алексей Толстой, Куприн, Бунин. С Толстым я уже встречался в Москве у Кошиц, а с Куприным и Буниным познакомился теперь. Куприн, который интересовал меня больше всех, мягкий, подкупающий, а по внешности невзрачен и провинциален. Бунин - тип отставного чиновника. Я много играл и писатели были в дичайшем восторге, даже целовали меня. Кто-то сказал: «Это звуки, отмытые в эфирах». Толстой сказал: до сих пор казалось, что новые композиторы бьются как мухи о стекло, ища новых путей, а вы просто распахнули окно - это так ново и понятно. Даже желчный Бунин сказал мне: вы очень приятный человек. После ухода писателей все поздравляли меня с необычайным успехом, а Фатьма Ханум, оставшись со мною на балконе, начала так кокетничать и класть головку на плечо, что я был прямо поражён.

По сегодня сделано тридцать страниц партитуры (с двадцать первого), т.е. меньше трёх страниц в день: не очень скоро, хотя балет, да ещё довольно сочинённый, и должен идти тише оперы.

Про Covent Garden ничего не слышно, и я уже как-то начинаю думать, что там всё провалилось. Дягилев не шлёт жалованья. Мама тоже в миноре, так как доктор не похвалил её глаза. Но очень приятное событие - это Linette, которая сегодня в шесть часов водворяется на дачу. Я страшно доволен этим.

Август протёк в Манте хорошо и спокойно. Linette окончательно поселилась на даче, лишь три раза в неделю выезжает в Париж на уроки пения. Отношения наши были самые нежные и если мы иногда чуть-чуть вздорили, то мало, и сейчас же мирились. Иногда она как будто немного тосковала, но мало. Я работал над балетом, написав за этот месяц восемьдесят семь страниц, а также сочинив второй а третий антракты. Программа тоже - на два recital`я стояла на ногах. Роялем я занимался только вечером, час или два.

Некоторое волнение причинил Дягилев, который не прислал денег ни к первому, ни к десятому (а должен был к двадцатому прошлого месяца). А надо было платить за дачу, да и вообще положение становилось необеспеченным. Я отправился в Париж и тут узнал, что Дягилев уже переехал из Лондона в Венецию, пробыв в Париже два дня и ничего мне не сообщив о том. В Лондоне его сезон кончился ссорой с Бичемом и крахом, так как Бичем заплатил лишь четверть того, что должен был получить Дягилев. Часть артистов даже не получила жалования, Дягилев затеял процесс, а сам уехал в Венецию, едва имея деньги для себя. Положение у меня создалось самое глупое: снять дачу, «плюнуть» на Бразилию и построить себе счастье на лопнувшем Дягилеве! Б.Н. Самойленко, как друг и джентльмен, сразу пришёл на помощь и вручил три тысячи франков, пока дело уладится. Я послал Дягилеву телеграмму, аттестуя (несколько преувеличенно) своё положение как критическое, и вскоре, к крайнему удивлению, получил от него три тысячи. Это было не только удобно в финансовом отношении, но и лестно, так как Дягилев всегда аккуратен с теми, кто ему нужен, и редко с теми, кто негож. Если же он при таких критических обстоятельствах продолжает мне платить, то значит, я котируюсь хорошо.

Приехал из России Н.П. Рузский, удравший от большевиков, но семья, обвинённая в «белой» пропаганде, попала в тюрьму. По его словам, Захаров продолжает преподавать в Консерватории и производит «очень отрадное впечатление». Я ужасно рад за него и повидал бы его с большим удовольствием. Приехал Бальмонт, которого большевики выпустили с почётом. Я сейчас же отправился его приветствовать и нашёл в постельке, ещё не пробудившегося от сна, как всегда розового и в кудряшках, привёзшего с собой дочку и двух жён. «В России хаос, в котором мечутся, но из хаоса родится творчество, - сказал он, - а во Франции мертвечина, и нет надежды, чтобы она создала что-нибудь».

Про Бориса Верина слышали, что он в Крыму, но не наверное. Кусевицкий выехал вместе с Бальмонтом, но повидать его мне не удалось, так как приехав в Париж, он сейчас же отправился в Aix-les-Bains. Из письма его я узнал много приятного: мой чемодан цел и в верном месте. Асафьев и Мясковский живы. Российское Музыкальное Издательство скоро возобновит свою деятельность. Он звал меня приехать в Aix, дабы поговорить о многом, но приходилось беречь деньги, да и не очень мне хотелось уезжать из Mantes. Коханский тоже мелькнул в Париже. Он привёз отлично отделанную им партию моего Скрипичного концерта и я надеюсь, будет играть его в Лондоне.

Коханский говорит, что Сувчинский в Софии, и я немедленно ему написал туда. Дядюшка Элеоноры, который оказался в Копенгагене (как я прочёл из газет), ответил мне, что Элеонора в Петрограде, а Борис Борисович в Константинополе. Наконец ещё одно лицо, появившееся на горизонте, это Юнг, подруга Веры Миллер. Узнав, что её отец преподаёт в новооткрытой Рижской консерватории, я написал ей наугад и, к удивлению, очень быстро получил ответ. Миллер жива, в Петрограде, потеряла отца и мать, едва не умерла от воспаления лёгких, теперь поправляется и собирается в Ригу к Юнг. По словам Юнг, они в переписке, - а казалось, что с большевистской Россией нет ни почты, ни сообщений, как с тем светом. Миллер ходила на мою квартиру, которая разграблена и бумаги сожжены. Вот это очень плохо. Погибла партитура 2-го Концерта (хорошо, что клавир привезён мамой), и ужасно жалко мне, - погибла тетрадка дневника, по-видимому, с сентября 1916 по февраль 1917 [53] Тетрадка дневника сохранилась. (Прим. Ред.) . Там и период приготовления «Игрока», репетиции с певицами, репетиции с оркестром (первый и второй акт), мои концерты в Киеве, Саратове и Москве (в присутствии Рахманинова, Метнера и Бальмонта), камерные концерты из моих сочинений в Петрограде, выступление и знакомство с Горьким, эскапады с Полиной, моя поездка к ней в Харьков и её в Петроград, письма Ванды Оссолинской, Наташа. Борис Верин, вероятно, эпизоды с Элеонорой - всё это пожрало пламя. Погибла переписка за год или за два и много чего погибло, если мои друзья не спасли. Тоже ещё не велика радость, если дневник и письма попадут не в те руки!