Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Вечером первый спектакль дягилевского балета и очень большой успех по сравнению с Парижем, с чем я и поздравил Дягилева. «Pulcinella» я слушал с большим удовольствием.

Жду письма от Linette - и нет его, а между тем сегодня она уже должна тронуться в Европу, если обстоятельства не удержат. Ужасно мне хочется, чтобы она приехала.

Взял партитуру и клавир «Апельсинов» и поехал к Lady Cunard играть их. Вначале я почувствовал себя крайне неприятно, так как набилась целая компания, человек шесть, но большинство из них оказались вчерашними дамами, которые приехали влиять на Lady Cunard. Я, главным образом, рассчитывал на сюжет и потому рассказал его подробно. Потом играл второй акт, но не думаю, чтобы все они много поняли. Тогда ловкие дамы попросили, чтобы я сыграл что-нибудь из моих фортепианных вещей, и действительно, мягко сыгранные «Мимолётности», прелюды и скерцы очень понравились Lady Cunard. Под конец появился Beecham, художественный директор Covent Garden и главное лицо, очень милый господин, дирижёр и кое-что понимающий в музыке. Он смотрел партитуру и сказал мне, что Коутс уже нахвалил ему эту оперу. За поздним временем он просил оставить партитуру, чтобы ознакомиться с нею.

Как будто всё идёт хорошо.

Думал получить письмо от Linette, так как был пароход из Америки, но ничего нет. Это тревожный симптом: значит, отъезд ещё не решён из-за нездоровья матери и она не знает, что писать.

Днём заходил в Covent Garden, где Дягилев был крайне мил, но балет до сих пор не достали со дна сундука, на который навалены какие-то картины. Я сказал, что могу остаться в Лондоне неделю и больше, но могу и уехать через несколько дней, если получу телеграмму от мамы из Константинополя.

Дягилев заволновался и сказал, что в понедельник балет будет добыт со дна ящика.

Коутс, которому я подробно рассказал о свидании с Lady Cunard, сказал, что симптомы благоприятные. Он надеется на днях устроить meeting [50] Встречу (англ). втроём (Бичем, он и я), дабы поговорить о деловой стороне. Это хорошо. Пора к делу.

Здесь дневник прерван ввиду сутолоки, которая была в последние дни.

Дягилев наконец вручил мне балет со словами: вот ваша драгоценность. Это было в Covent Garden, во время антракта. Я был так заинтересован увидеть мой «новый балет», что тихонько ушёл из ложи Lady Cunard, в которой сидел, и отправился рассматривать его в пустое во время действия фойе. Многое в балете оказалось приятным, хорошим и как-то выплыло из забытия. Многое показалось очень корявым, требующим переделки. Кое-что сначала не понравилось, но понравилось потом, через несколько дней. Вообще же я был крайне доволен моей «встречей» и в улыбающемся виде вернулся в ложу. На другой день я «учил» балет, чтобы играть его Дягилеву, а затем слушание состоялось в присутствии Мясина и Ансермэ. Ансермэ громко хвалил, а Мясин и Дягилев, по-видимому, что-то соображали, но согласились даже со своей «эмигрантской» точки зрения, что в балете много красивых, чисто русских тем. На другой день вся компания ввалилась ко мне, прослушали балет и затем Дягилев начал речь, очень осторожно, очевидно, боясь, что я сразу накинусь на него. Дело касалось того, что балет в том виде, как он был сейчас, слишком подробно следовал за действием. Так и думали одно время, например, во времена сочинения «Петрушки», но теперь взгляды переменились и установлено, что впечатление гораздо больше, когда музыка остаётся большими, цельными симфоническими кусками, которым соответствуют целые балетные сцены, без детализации. В последнем случае и музыка выигрывает, так как она становится более текучей, более симфонической, и пластика становится более самостоятельной и цельной. Если же деталировать, как в моём балете, то и в музыке нет ни одного цельного куска: всё изрублено и искалечено, и с другой стороны пластика должна рабски следовать за музыкальными фразами и тем снизводиться до простой пантомимы. Поэтому, буде я согласился бы переделать мой балет так, чтобы выкинуть все иллюстративные части и вместо них развить темы, как я сделал бы это в симфонии, то от этого выиграл бы и балет, как музыкальное произведение, выиграла бы и пластика, которая сделалась бы свободной, не привязанной за нос к каждой фразе. Дягилев уже, очевидно, предвидел целую контратаку с моей стороны, но я нашёл, что говорят они вполне резонно, а мысль переделать «Шута» так, чтобы он сделался более цельным симфоническим произведением, была для меня очень приятна. Таким образом, вопрос был сразу улажен и в следующие три посещения, которые происходили каждый день, а иногда и два раза, Дягилев вместе со мной детально рассмотрел «Шута» и мы наметили, что надо развить и что урезать. Говорил Дягилев также, что каждая картина должна отличаться от другой и иметь свою физиономию, чего не видно в «Шуте», и приводил в пример «Петрушку». Я возражал, что в «Петрушке» иначе быть не могло, так как самый сюжет предписывает огромную разницу между двумя средними картинами с их интимной жизнью, и двумя крайними, с улицей и толпой. В «Шуте» же в каждой картине шуты, только в разных положениях и потому, если бы даже удалось сделать каждую из маленьких трёх-четырёхминутных картин непохожей на другую, то шесть таких перемен на расстоянии получасового балета создали бы только пестроту, быть может, в ущерб общему впечатлению «шутливости» пьесы. Во всяком случае приниматься за это исправление уже поздно.

Вслед за художественной стороной также благополучно была улажена и денежная. Дягилев сначала было заявил, что он с удовольствием заплатит за работу по переделке балета, но что инструментовка его не касается, так как он ведь, кажется, уже заплатил за весь балет (ещё бы, и даже 3500 рублей вместо 3000, причём моя вторая поездка в Италию должна была быть в счёт этой суммы, а я не поехал совсем). Но я поставил вопрос иначе: работа по балету займёт у меня всё лето и мне в течение этого времени необходимы деньги для проживания. Поэтому он может быть тысячу раз прав, но если у меня не на что будет жить, то балет будет сделать невозможно, ибо мне придётся принять предложение Сталя ехать в Бразилию, чтобы куда-нибудь поместить себя. Поэтому, если он хочет, чтобы я привёл в порядок и инструментовал балет в течение лета (осенью и зимой мне будет абсолютно некогда), то ему придётся выдать мне содержание в размере 3000 франков в месяц в продолжении четырёх месяцев до осени. «Не четырёх, а трёх» - сказал Дягилев. Я согласился на трёх. Тогда он согласился на три тысячи в месяц. Эта сумма, с одной стороны, казалась будто и большой, но по переводе на фунты, в которых Дягилев имел сейчас деньги, равнялась скромным шестидесяти фунтам в месяц. Приняв во внимание, что Дягилев платил за свой номер одиннадцать фунтов в день, это выходило совсем немного. «Только вы уж хорошенько переделайте» - сказал Дягилев, соглашаясь. Я ответил на это цитатой из «Снегурочки»: давать казну, так знать за что. «А то, - прибавил Дягилев, - французы теперь злые и говорят, что я, кроме Стравинского, никого не могу открыть». Из этого я заключил, что на мой балет Дягилев действительно возлагает большие надежды. Я сказал, что я хотел бы сам дирижировать балетом, так как не слишком верю Ансермэ. Дягилев ответил: что ж, дирижируйте, если сумеете. Я сказал: вы не знаете, как я дирижирую. Таким образом, мы расстались очень дружески и через неделю я получил первый чек в три тысячи франков. Балет пойдёт в Париже в будущем мае и в Лондоне седьмого июня. Другой новинкой сезона будет «Свадебка» Стравинского. Когда вопрос о моём дирижировании был решён, Дягилев улыбнулся и сказал: «Кончится тем, что вы сделаетесь дирижёром Русского балета». Я ответил, что пока меня чисто дирижёрская деятельность не привлекла, но моим балетом я буду дирижировать с удовольствием.