Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

С Бичемом свидание состоялось семнадцатого июня, раньше он не мог, будучи занят до зарезу своими имениями и пилюлями. Коутс направлял разговор, а я отвечал на вопросы, которые ставил Бичем. Разговор сводился к тому, дорого ли обойдётся постановка оперы и что, конечно, Covent Garden не может истратить и половины тех ста тысяч долларов, которые ухлопала Чикагская опера. Когда зашёл вопрос о художнике, который мог бы написать декорации, я предложил Гончарову, которая в Париже говорила, что сделала бы дёшево и с удовольствием и работы которой я очень люблю. Бичем сказал, что пусть она предложит приблизительную смету расходов и, если она не будет велика, он ничего не имеет против постановки «Апельсинов», (но не зимою, а в летний сезон, т.е. май-июнь).

Коутс сказал: «Now, what will get the boy?» [51] Теперь, что получит мальчик? (англ). . Бичем ответил, он не помнит условий с Пуччини и Штраусом, но что он мне предложит такие же. Я спросил, может ли он гарантировать десять спектаклей в два года и выдать половину при подписании контракта. Бичем сказал: половину или немного меньше. Мы расстались на том, что в Париже я увижу Гончарову и пришлю её смету. Коутс, когда мы выходили от Бичема, сказал, что когда он перед тем завтракал с Дягилевым и Дягилев спросил его, неужели правда, что Covent Garden поставит «Три апельсина», он ответил, что есть 99% шансов. Теперь он считает, что шансов 99,5%.

Относительно моих выступлений в симфонических концертах, то двадцать седьмого января я играю в Филармонии, а перед тем Коутс исполнит дважды «Скифскую сюиту» и один раз «Классическую» Симфонию.

На этом я уехал из Лондона, так как пришла телеграмма от мамы, что она выехала из Константинополя в Марсель. Я так давно ждал маму, что эта телеграмма меня взволновала. Восемнадцатого июня вечером покинул Лондон, и проведя ночь на пароходе, где была отвратительная толкотня, проснулся в Гавре. Когда я очутился на берегу, то пошёл справляться, когда приходит «Touraine», хотя и не знал, приедет ли Linette или нет. «Touraine» ждали через два дня. Я хотел оставить письмо для Linette, но потом рассчитал, что, вероятно, я успею съездить в Марсель и вернуться в Париж к её приезду.

Таким образом, в двенадцать часов дня я был уже в Париже, а в два - на пути в Марсель. Хотя, благодаря дягилевскому «жалованию», я чувствовал себя довольно обеспеченным, особенно с 99.5%-ной надеждой на «Три апельсина», но всё же деньги с этим путешествием выскакивали, как будто они были круглыми, а не бумажными. Целый день пути по красивой, цветущей Франции, затем полночи некрепкого сна и в четыре часа утра я уже стоял у открытого окна, любуясь на южньй ландшафт, освещённый восходящим солнцем. Мы огибали залив, подходя к Марселю. Средиземное море синело настойчивым синим цветом, столь присущим ему. Умывшись и выбрившись на вокзале, я пошёл на пристань узнавать, когда приходит «Souirah» из Константинополя. После некоторых трудов мне удалось установить, что его ждут часам к десяти и что за полтора часа его увидят с колокольни. В ожидании я походил по Марселю, а в десятом часу действительно показался «Souirah». День был дивный, солнечный, южный, и настроение у меня отличное, хотя проскальзывала тревога: в каком виде будет мама. «Souirah» пристал к берегу, но на палубе, среди массы высыпавшего народа, я так и не видел мамы. Я прождал полтора часа, ходя у самого парохода, прежде чем началась его разгрузка по окончании медицинского осмотра. Тогда я влез на пароход, но, обойдя его, не нашёл никого и лишь услышал за спиной: «Сейчас только прощусь с госпожой Прокофьевой и затем будем спускаться на берег». Я обернулся и спросил, о какой госпоже Прокофьевой они говорят. Они воскликнули: «Да вы композитор Прокофьев?! Очень рады с вами познакомиться!» - и потащили через весь пароход. Оказалось, что это супруги Шлетцеры - на его сестре женат Скрябин. Шлетцер считался одним из вдохновителей Скрябина на философском пути. Мама оказалась не в первом классе, как я ожидал, а в ужаснейшей матросской каюте, так как лучшего места она достать не успела, а ждать не хотела. Когда я вошёл в большую каюту на восемнадцать человек, она смотрела в другую сторону и меня не видела, так что я не знал, совсем ли она слепа или видит ещё немного. Она загорела как пергамент, надела синие очки и сильно похудела. Однако встреча была бодрая и почти деловая, очень радостная. Вещей оказалось два небольших, прилично выглядевших чемодана, и тюк, совершенно неприличного «беженского» вида. Среди вещей прибыли и мои бумаги: рукописи «Семеро их» (не партитура, а эскиз её, очень полный), партитура Скрипичного концерта и клавир 2-го Концерта для фортепиано. Затем три тетрадки дневника и три рассказа. Это было ужасно приятно: я боялся, что всё это погибнет при обысках в России или будет задержано в таможнях на пути. Под руку с мамой мы спустились с парохода и поехали в гостиницу. На вечерний поезд не было билетов, поэтому мы решили отправиться в Париж завтра утром. День провели в разговорах (за два года сколько новостей!) - сколько лишений и в России, и во время бегства (восемнадцать дней в трюме на пути из Новороссийска в Константинополь). И теперь она почти не верила, что всё кончилось. Проведя весь следующий день в вагоне, мы вечером двадцать первого приехали в Париж и остановились в Hotel Quai Voltaire на берегу Сены. Утром я поехал к Самойленко и - ура! - они вручили мне pneumo [52] Пневмопочту, от pneumo (фр). от Linette: значит «Touraine» пришла, Linette приехала и, согласно телеграмме, которую я послал ей на «Touraine» из Марселя, извещала меня о своём прибытии. Я сейчас же отправился в её отель, который случайно оказался в двух шагах от моего, но не застал её дома. Оставив ей записку и придя через два часа я нашёл Linette, которая сейчас же потащила меня в другой отель, по соседству, куда она уже перебралась, а там сказала, что наверх неудобно подниматься, и мы пошли по Парижу. И всё нам казалось странным, до того наши отношения крепко были связаны с Нью-Йорком. Linette была немного нервная, но такая же очень милая, как всегда. Мы зашли к Сталям, но они два дня как уехали в Бразилию. Вечером мы отправились в Булонский лес и нежно целовались в тёмных чащах, но Linette опять была немного недотрогой.

Таким образом, в эти три-четыре дня все вопросы разрешились: мама, Linette и Дягилев. Лето наладилось как нельзя лучше, а на Бразилию «плюнули». Гончарова, очень обрадованная возможностью сделать декорации к «Трём апельсинам», бегала по Парижу, узнавая цены для сметы, а я принялся искать дачу. Это оказалось довольно трудно, ибо всё уже было разобрано, и лишь через неделю, написав свыше двадцати писем, получив массу отказов и побывав в пяти пригородах, я нашёл в Mantes-sur-Seine, в часе езды от Парижа, очень хороший дом на берегу Сены. Правда, это была не такая полная деревня, как я хотел бы, так как за спиной был город, и цена была немного высока (четыре тысячи франков до конца сентября), но дача была просторна, очень удобна и даже элегантна, местность прелестная и река у самых ног. В придачу нам перешла и очень хорошая кухарка (страшно дешёвая по сравнению с Америкой), тут же в Mantes я нашёл пианино. Дача была найдена второго июля, а шестого мы туда переехали. Для Linette я тем временем нашёл хорошего профессора пения и она с увлечением принялась за уроки каждый день. Маме я её отрекомендовал как «американку», которая будет переводить «Три апельсина» на английский для Covent Garden и они сразу поладили, а Соня Бришан, приезжавшая из Брюсселя повидаться с мамой, нашла, что Linette замечательно хорошенькая. Гончарова и Ларионов тоже с нею очень подружились. Однако Linette заявила, что сразу она в Mantes никак не переедет, чтобы не испугать маму, а будет наезжать. Кроме того, так как у неё уроки пения, то было бы слишком утомительно каждый день ездить в город. Так как это было лишь на первое время, то я согласился, но потом очень сердился на Linette, в сущности она приезжала только на субботу и воскресенье.