Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Так как из-за праздников мне в номер не принесли рояль, я пошёл заниматься к Калю, который впустил меня к себе и ушёл, чтобы не мешать. Я принялся за siminor'ную песню, которую уже сочинил частью в Сан-Франциско, частью во время поездки в San Jose, но у которой много белого места в фортепианной партии. Однако вскоре явился Нюшель с автомобилем, забрали Толстых и поехали осматривать окрестности Los Angeles. Окрестности красивы, но про них столько насказано, что ждёшь больше.

Утром провозился, посылая деньги маме и Linette. Ничего, франки покупаются довольно дёшево, почти семнадцать на доллар.

Днём заехал за мной Тэндлер и повёз в своём автомобиле к океану, который переливался дивными красками при закате.

Позвонил Калю, о котором два дня ничего не было слышно. Он стал звать к нему заниматься и я отправился кончать романс. Когда я пришёл, Каль как-то не глядя на меня, сообщил, что Румановы приглашают меня завтра вечером и что Руманов сам зайдёт сейчас познакомиться и передаст это приглашение. Он действительно скоро явился и разочаровал меня своим обликом: маленький, бледный, одутловатый. Прекрасная Ариадна могла бы выбрать получше. Он передал приглашение от жены и вскоре оба ушли. Тон был очень почтительный. Я остался работать и вскоре докончил пятую песню.

Днём ездил в трамвае к океану и катался с американских гор. Здорово. Очень высокие.

Утром телеграфировал Самойленкам три тысячи франков, взятые у них летом взаймы. Днём писал письма - куча.

Вечером отправился к Румановым. Это не простой визит, а всё-таки целое событие. Макс сказал бы «страшно шикарно», если бы знал, что через восемь лет после того, как мы посылали ей наши диалоги, Ариадна принимает меня где-то в Калифорнии среди зелёных пальм на Рождество! Живут они скромно. Ариадна сама открыла мне дверь с очень любезной улыбкой: «Узнали бы вы меня? - спросила она. - Хотя, в сущности, мы ведь никогда не были знакомы». И действительно, она очень изменилась, во всяком случае, не к лучшему. Как-то не было тех ярких красок, которыми она била в нос в свои пятнадцать лет. Несколько минут непринуждённого разговора втроём с мужем, который оказался вполне культурным человеком, затем появилось новое лицо, Барановская, ученица Мейерхольда, молодая и красивая женщина, которая отнюдь не пасовала перед Ариадной, а потом появился Каль. Пили чай, а затем Ариадна, по просьбе Каля, играла свои сочинения. Её романсы (название - с буквой «Ж», написанной по- моему) довольно сладки, но снисходительный слушатель может время от времени найти совсем неплохие обороты. Затем была симфоническая поэма с настоящей оркестровой партитурой. Партитура ужасно нелепа и рядом с этой нелепицей - вдруг какие-то изобретения, часто нескладные, но всё-таки изобретения. Я был вообще настроен против её музыки, но эти попытки что-то придумать меня подкупили. Кроме того, партитура написана тщательно и ни одного пропущенного диеза. Я сказал, что готов поделиться с нею несколькими принципами, которые могли бы её направить в инструментовке. Ариадна закричала: «О, я умру от счастья!» - и сказала, что завтра, если можно, придёт ко мне. Я просил позвонить сначала, так как завтра мне обещали прислать рояль и если его не будет, то лучше отложить. Вечер прошёл весело и незаметно. Я много рассказывал. Резюме: Ариадна произвела на меня меньше впечатления, чем я ожидал, и скорее милое, чем задорное. Барановская очень понравилась.

Немного побаливала голова и потому день прошёл вяло. Рояля не привезли. Вместо того, чтобы звонить, Ариадна забежала самостоятельно и я столкнулся с ней при входе в отель. Она была с нотами, но узнав, что рояля нет, сказала, что надо отложить на несколько дней. Вид у неё был скромный и тон - как в былое время - ученицы с Глазуновым. Я ей дал пока почитать «Инструментовку» Видора.

Вечером был у Каля. Рассказал ему мою биографию и играл сочинения для большой статьи в Париж.

Переписал начисто песню для Кошиц и вручил её Калю, который на днях уезжает в New York и там передаст. Был на завтраке в каком-то большом женском клубе, где пожилые дамы говорили о политике, а кстати и о том, как Россия притесняла Польшу. Вечером одел фрак и отправился к Калю – была обширная программа встречи Нового Года.

Первым номером был дом Бэкера, куда мы явились в десять часов. Туда мы попали по интриге Румановых и, главным образом, Барановской, и Каль, не спросив меня, уже пообещал, что я буду. Было довольно много нарядных дам, «куверты» и всякие попытки развеселить толпу, пересаживая кавалеров по звонку на стул вправо и предлагая каждому на разном языке прочесть стихи. Руманова и Барановская, декольтированные и нарядные, были очень красивы и старались держаться около меня. Однако, по нашей заранее выработанной программе, в 11.15 мы с Калем простились и уехали к Нюшелям. Туман был как молоко и мы едва не наехали на столб, пробираясь в автомобиле к ним. У Нюшелей было демократичнее, но оживлённее и искренней. Кричали, галдели, вывешивали плакаты и над уборной поместили вывеску: «Много лет здоровья». Откуда-то раздобыли вина, подпили и говорили смешные речи. Словом, провести там полтора часа и встретить Новый Год было совсем приятно, но дальше я собирался к Годовским. Я обещал Дагмаре быть к одиннадцати часам, а теперь был уже второй час. Полупьяный Дунаев, вроде поэт, повёз меня в своём автомобиле, треща всю дорогу, какой он знаменитый. Пользуясь тем, что туман рассеялся, он разгонял автомобиль до семидесяти пяти вёрст в час, а в патетических местах своего рассказа разводил руками, бросая руль и оставляя автомобиль на милость Божью. Спьяна он перепутал все улицы и мы долго носились по пустынному городу, пока, наконец, он не остановился перед небольшим особняком, домом Годовских. На террасе кто-то в алялся в chaise-longue в позе зарезанного трупа, по-видимому, упившись до потери сознания. Я вбежал в дом и после скачки в автомобиле попал сразу в самую бучу вакханалии. В четырёх небольших комнатах было человек пятьдесят народу, почти все костюмированы, причём большинство мужчин, одетых женщинами, а женщин - мужчинами, выли два саксофона и барабан, и все с упоением плясали, путаясь в серпантине, которым был завален пол. Было что-то вроде последней картины «Петрушки», когда у автора в партитуре ремарка: Масленица достигла своего апогея. Я прошёл две комнаты и остановился у стены посмотреть на картину. Узнать кого-нибудь по раскрашенным и запарикованным лицам не представлялось возможным, да кроме Дагмары я никого здесь и не знал. Это было большинство stars из кинематографа, ибо Дагмара уже год играла в кинематографе и Los Angeles - столица кинематографической жизни. Большинство женщин были удивительно хорошенькими, некоторые застывшие в своей красоте, другие наоборот, с полной бесшабашностью отдавшиеся веселью. Вообще я почувствовал, что надо было приезжать в одиннадцать, а теперь в два все уже перезнакомились, разбились на парочки и я являлся инородным телом. Действительно, в уголках уже обнимались, сидели друг у друга на коленях и т.д.