Шэрон Лоуренс - Джими Хендрикс, Предательство [Интимная история преданной музыкальной легенды]

20 июня я приехала навестить Джими в Беверли–Родео. Я была по горло сыта всякими рассказами о Джими и наркотиках, и они болью отзывались в моём сердце; в основном в них обсасывались кокаин, героин, Девон и её подружки. В этот раз, против обычного его пентхауса, Хендрикс остановился в небольшом номере. И он, и Мич, и Билли приехали буквально за минуту до меня.

Я легонько постучалась и назвала себя. Открыл сам Джими и, молча, впустил меня. Я пропустила это, видя его усталость. Возможно даже, что он был немного под кайфом, но скорее просто сказывался недостаток сна, так как вылетели они из Нью–Мехико глубокой ночью. Я тихо подплыла к нему, нагруженная по самую ватерлинию добродетелью.

— Меня убивает, что половина Нью–Йорка звонит мне и спрашивает сколько именно, ты и твои так–называемые заглатывают за раз. И делая вид, что нюхают кокаин, говорят мне затем о твоей высокой духовности. Мне надоело выслушивать всё это!

В глазах Джими усталость сменилась гневом. Он отошёл к окну и взялся за спинку стула, похоже было, что он собирался метнуть его в меня. Чуть–чуть, и он готов был поднять на меня руку.

— Не строй из меня дурака. Мне просто нужно поспать хоть восемь минут, — произнёс он.

Я отошла и спросила его, прочёл ли он моё письмо, которое я послала ему в Нью–Йорк — письмо полное слов поддержки и веры в него, уверенности, что он может и должен выправить свою жизнь. Он посмотрел на меня стеклянными глазами, видимо не понимая вообще, о чём я ему говорю и воскликнул снова:

— Не строй из меня дурака!

Никогда прежде я не слышала столь угрожающего тона в его голосе, и меня взбесило его отношение ко мне. Он меня бесил.

— Так ты и есть дурак, — взорвалась я. — Как, по–твоему, что о тебе все думают?

Никогда ещё я не была так жестока и так презрительна с ним.

Джими подошёл ко мне вплотную, взглянул мне в глаза и зло произнёс:

— К чёрту! Пошла вон!

Я повернулась к двери, его слова звоном стояли в моих ушах. Он не был тем Джими, которого я знала и любила. С этим человеком меня ничего не связывало.

Генри Штайнгартен всегда звонил мне, когда по своим делам бывал в Лос–Анжелесе.

— Полагаю, ты уже говорила с Джими, — в его голосе прозвучали металлические нотки.

Он был недоволен Хендриксом. Он пожаловался мне, что у Джими не было желания к серьёзному разговору (а ведь это было в его же интересах), и ещё, что когда он всё же соглашался на встречу, он уходил вскоре, так и не успев обговорить самое важное, или, что сидел с закрытыми глазами, и из него не выдавить было ни слова.

— Нет, только не сейчас, — солгала я.

Я не хотела признаваться ему в нашем с ним неприятном противостоянии.

— Он ведёт себя как безответственный ребёнок, — сказал мне адвокат.

Прошли те времена, когда Штайнгартен, бывало с любовью в голосе, говорил: "На этой неделе наш Джими забавлялся, играя с мячиком". Теперь же этот законник потерял остатки уважения к Хендриксу. Если он отвернётся от него — а я представила, что это может произойти очень даже скоро — Джими будет как никогда уязвим и обескуражен.

Всю свою эмоцию я слила в письме к Джеку Михэну, которому писала регулярно в Лондонское отделение ЮПИ, и перевела дух. Джими с Михэном также были на связи. Джеку было около пятидесяти, тогда для меня и многим, кто его знал, он казался умудрённым жизнью старцем, он был интеллигентен, мягок и проницателен. Мы с ним могли часами обсуждать всех, от Марианны Фейтфул до Джима Моррисона, и от Камней до Аэроплана. Джек ответил мне телеграммой: "Будь снисходительна по отношению к Джими. Не отворачивайся от него". Я и сама уже это почувствовала.

Не прошло и недели после нашего противостояния в Беверли–Родео, как поздно ночью позвонил Джими. Услышав его голос, я хотела повесить трубку, но он говорил серьёзно и разумно, так что я стала слушать. Слова: "Извини… Пожалуйста, если можешь, прости меня", — были повторены множество раз. Он сильно старался, и это причиняло мне дополнительную боль, мне была противна роль судьи, пытающегося защитить обвиняемого.

Он рассказал, что вернулся в свою нью–йоркскую квартиру.

— Я разбирал корреспонденцию и среди прочего нашёл твоё письмо! — сказал Джими. — Ты столько для меня делаешь. Я его перечитываю много раз, я храню его на груди.

Он искренне раскаивался и сожалел.

— Я не был тогда укурен, как ни странно могло тебе показаться, — продолжил он.

Я спросила его, почему он решил позвонить мне среди ночи.

— Потому что я хочу, чтобы… — начал он. — Я стараюсь измениться. Что скажешь? Я действительно стараюсь…

Его голос сорвался.

Я ждала, что он продолжит, но он замолчал. Что я могла сказать ему… рассказать ему о его собственном бесконечном внутреннем хаосе? Этакое жонглирование своими проблемами. Я чувствовала насколько запущено всё у Джими, старающегося изо всех сил удержаться на плаву. Наконец, я произнесла так тихо, что едва слышала сама свой голос:

— У тебя сейчас очень серьёзное положение. Не подпускай к себе близко всех этих бездельников, они вытрут ноги о твою жизнь.

Мы оба обливались слезами.

— В мире свет померкнет, если с тобой что–то случится, — я едва выговорила эти слова.

— Знаю. Знаю, — ответил он.

Что мне запомнилось более всего из наших встреч… деньги. Он был озабочен своим несчастливым финансовым положением, он не мог даже обеспечить своих детей, совершенно уверенный в том, что это его дети. Его "личные" деньги были истрачены за три года на одежду (сценическую и повседневную), одолжены виртуальным знакомым, истрачены на великодушные чаевые и благотворительность и на просьбы, так жадного до денег его отца. В разное время он купил два или три Корветта. У него не было собственного дома или недвижимости. Временами счёт за лимузин становился чудовищным, но и автомобиль и шофёр были также и неким залогом его спокойствия. Наркотики доставались ему в основном бесплатно, но не всегда. Основной его доход утекал в двух направлениях: в строительство студии Электрическая леди и тысячи тысяч долларов шли на оплату юридических бумаг. При подобающем и компетентном менеджменте большинства этих юридических бумаг можно было бы просто избежать.

В некотором роде, независимо от таланта или славы, Джими Хендрикс оставался "чёрной диковинкой". Звукозаписывающая индустрия к 1970 году уже имела долгую и пообносившуюся историю нечестного отношения к чёрным музыкантам. И это касалось не только белых пластиночных компаний, но и многих чёрных. Мне часто казалось, что чёрные исполнители, "уже и так наслаждающиеся своим творчеством", были жестоко обделены и унижены — "О, ему [или ей] достаточно и этого. Он должен быть доволен и тем, что у него есть работа!" И вот, появляется Хендрикс и уводит у них почву из–под ног; единственная в своем роде в глазах белой аудитории признанная чёрная звезда. Однажды на одном приёме два совершенно разных человека из Лос–Анжелеса, оба — занимающие высокие посты в звукозаписывающих компаниях, причём одной, принадлежащей самому Джими, задали мне, не сговариваясь, один и тот же вопрос: "Как ты думаешь, Джими Хендрикс понимает, как повезло ему?" Я не знала, что им и ответить.