Катерина Джеймс - Одуванчик: Воспоминания свободного духа

Хизер последовала моему совету, и позже,

Мои отношения с Денни скатывались в пропасть. Мы вели себя как две японские бойцовые рыбы. В последний месяц моей беременности он пристрастился к гашишу, и, укуриваясь до потери сознания, засыпал там, где сидел. В одну из особенно морозных ноябрьских ночей, помню, ближе к утру, Денни в отключке валялся на диване, в то время как я носилась кругами, полыхая как факел и пытаясь сбить пламя.

— Денни, — наконец, завизжала я, — на помощь, горю!

Он вскочил, как от выстрела, быстро обернув меня в одеяло и похлопывая, погасил пламя, показав этим свою любовь ко мне. Но как только огонь потух, он стал упрекать меня, показывая свои руки в волдырях, и снова завалился спать. Ребёнок стал пихаться ножками у меня в животе, и я спросила себя: «О чём я думала, когда решила иметь ребёнка от этого человека?»

Я прочла уйму книг, которые смогла найти, о родах, и вязала, вязала крючком и украшала вышивкой распашонки и пинетки, готовя себя к материнству. Когда в семь утра начались первые схватки, должно быть, главу о рождении я прочла раз двадцать подряд, не меньше. Я позвонила в больницу, но мне сказали, что время ещё не пришло. Как я узнаю, когда оно придёт? К полуночи я была без сил, боль была так сильна, что я уже не могла терпеть. Странно, Денни вёл себя так, как если бы ничего не происходило.

Я позвонила Хизер с Роджером, ища поддержки, но никто не ответил, тогда я набрала скорую, чтобы они отвезли меня в Святую Марию. К этому времени схватки были настолько часты, что я была почти в бессознательном состоянии. Денни приехал следом за скорой в больницу, но какая–то монахиня сказала ему, что ещё рано, и что он может ехать домой досыпать.

Монастырь Святой Марии был старым, времён королевы Виктории зданием. От всего веяло всем дикенсовским, в коридорах даже ещё сохранилось с тех времён газовое освещение. Сёстрами были монахини, и одеты они были в традиционные длинные чёрные одеяния с огромными накрахмаленными белоснежными чепцами. Две сестры ввезли меня на каталке в небольшое, тускло освещённое помещение и исчезли, как мне показалось, навечно. До меня доносились охи и ахи других ожидающих своего времени женщин. В предрассветной тишине их скорбные, отдающиеся в коридорах эхом стоны звучали особенно ярко. Но моего голоса среди этого нестройного хора не было — я держалась храбро.

Помню очень хорошо, как невозмутимо, самоуверенным голосом я звала:

— Эй, доктор! Сестра! Кто–нибудь меня слышит? Думаю, ребёнок уже на подходе.

И время, и пространство, всё для меня исчезло. Думаю, каждые несколько часов забегала ко мне одна суетливая монахиня, быстро раздвигала мне ноги, говорила, что ещё рано, и исчезала в сумерках коридора. Вдруг совсем рядом со мной кто–то истошно начал кричать, я испугалась, но постепенно до моего сознания стало доходить, что кричала это я сама. Я сдалась. Такое чувство, будто внутри тебя бьются голодные звери, царапаются, грызутся, пытаясь вырваться наружу. Страшная пытка продолжалась всё утро. Не знаю, было ли у них болеутоляющее, но, помню, никто мне ничего подобного не предлагал.

Как меня перевезли в операционную, не помню, но сквозь затуманенное полуобморочное сознание до меня вдруг дошёл мужской голос, приказывающий мне «тужиться». С белокурыми, длинными до плеч волосами он казался моложе своих лет, и совсем был не похож на доктора. Он согнулся у меня между ног и чуть ли не кричал мне: «Тужься, ещё, сильнее, тужься», пока какая–то незнакомая монахиня держала меня за мою, ещё почти детскую руку. После тридцати бессонных часов непрерывно скручивающей всю меня агонии, 27 ноября 1967 года, этот волшебник, этот таинственный доктор высоко поднял моего ребёнка и воскликнул:

— У вас сын!

Как я мечтала об этом моменте! Он вложил ребёнка мне в руки, и слёзы счастья брызнули из моих глаз. Денни появился точно в часы посещения с огромным букетом свежесрезанных светло–розовых роз, и жизнь показалась мне прекрасным даром.

Вторым моим посетителем была Хизер, она фейерверком ворвалась в неряшливую, окрашенную ещё до войны палату рожениц, плавно скользя во всех своих викторианских регалиях. Длинное до пола оранжевого бархата платье мерцало, колыхаясь при каждом грациозном её шаге. Её роскошные огненно–рыжие волосы поддерживала старинная, усыпанная драгоценными камнями лента, а викторианские кружева, украшенные крошечными вышитыми красными розами, выглядывали из–под воротника её накидки. Сколько помню Хизер, она всегда выглядела как прерафаэлитские принцессы Джона Ватерхауза. Сказала, что сбежала только что с вечеринки, но так одевается всегда. В честь новой маленькой жизни она подарила мне изысканное аметистовое ожерелье, купленное ею на блошином рынке Челси специально по этому случаю, и упорхнула обратно на бал.

В то время в Англии было обязательным правилом оставаться в больнице после родов целых десять дней. Денни не пропустил ни одного дня, но за два дня до выписки его Electric String Band должен был давать концерт в Шотландии. Денни мог вернуться только к вечеру на следующий день, поэтому я взяла такси, и мы с ребёнком одни вернулись в нашу квартиру. Я впала в какое–то сверхъестественное, сюрреалистическое состояние, покидая больницу с крошечным младенцем на руках, моей собственной плотью и кровью. Мне всего семнадцать, а уже стала матерью. Мы спокойно, без происшествий доехали до Челси, и крошка заняла ожидающую его дома детскую кроватку. Когда он заплакал, я подумала, что он проголодался, и дала ему грудь, как учила меня сестра в Святой Марии, и природа заработала во всём своём очаровании. Я искупала его в тёплой ванночке, умыла его головку пушистой мягкой губкой, запеленала в бледно–голубое одеяльце из ангоры, которое сама для него связала крючком. И провела остаток ночи, в изумлении разглядывая эту хрупкую новую жизнь.

Как ни самобытна была музыка Electric String Band, они больше никогда не собирались вместе. Денни оказался в бедственном положении, и мы были бедны как церковные мыши. Мы надеялись на что–то лучшее, но его мрачное гнетущее настроение, затаившееся на некоторое время, стало проявлять себя с новой силой. Он мог часами сидеть молча, в отчаянии обхватив голову руками. Когда приходила Хизер, моя единственная и верная подруга, он демонстративно шёл в ванную и запирался там, хлопнув дверью. Я — счастливая молодая мать с ангельским чадом на руках. Я любила Денни, и он любил меня, но его депрессия приводила меня в замешательство. Жить в плотном тумане, душащем любую искорку радости. Ни выбраться из него, ни найти подходящее решение, наше будущее рисовалось мне тусклыми красками. И однажды я собрала малышку Дамиана и переехала с ним к Роджеру с Хизер в Сент—Джонский лес. Роджер отвёл нам верхний этаж своего каменного дома и соорудил уютную кроватку для малыша Дамиана из платяного ящика от старинного шкафа. Счастливый дом для нас четверых, но я понимала, что это не навсегда, с ними остаться я не могла. Пришло время строить свою жизнь. Денни закидывал меня письмами и часто звонил, прося вернуться домой. Говорил, что женится, на этот раз наверняка, хотел усыновить Дамиана. Каждый раз, как только я уходила от него, он снова становился тем человеком, в которого я была влюблена. Видеть его нежным, ранимым было выше моих сил, и я всё прощала, но не в этот раз. Я взяла своего шестимесячного Дамиана и отравилась домой, в Калифорнию.