Катерина Джеймс - Одуванчик: Воспоминания свободного духа

Клзр никогда не носила долго одну и ту же вещь, и её розовая гардеробная больше походила на музей Макса Фактора. Полочки были заставлены в три ряда бутылочками и баночками Деко и разными сильно пахнущими лосьонами. Увлажняющие крема, пудры, полупустые пакетики Уайт—Шаулдерс и Шанель № 5. Я никогда ещё нигде не встречала такой разнообразной коллекции. По этим начатым или уже использованным разноцветным баночкам и бутылочкам можно проследить всю её жизнь. А в огромном круглом зеркале отразились все её пятьдесят три года: вот она юная многообещающая старлетка, вот три её бурных романа, а вот и эксцентричная, стареющая королева красоты.

Клэр проследовала на кухню, и, орудуя старинными огромными кастрюлями и сковородами, приготовила нам всем ужин. Она с негромких хлопком бухнула гроздь спагетти с тефтелями размером с апельсин на мою тарелку, потом поставила на стол ещё четыре порции. Думаю, таким количеством можно было бы свободно накормить человек тридцать.

— Ух–ты, это слишком много, Клэр! — вырвалось у меня.

— Ешь, да помалкивай! — услышала я в ответ.

Тихо в этом доме никто не говорил. Даже когда я жила здесь ребёнком все говорили так громко, как если бы были глухими; выходило очень комично. После ужина Клэр с Блейком вдруг встали из–за стола и исчезли где–то на террасе, оставив меня с моей бабушкой Хелен, чьи голубые глаза были постоянно устремлены куда–то вдаль, в какую–то сумеречную зону. Я вышла за ними на веранду, посмотреть, что они там такого обворожительного нашли ночью, и увидела Клэр, трусливо прячущую рюмку за балюстраду. Вот те раз! Они оба — алкоголики, да ещё скрывают свою страсть друг от друга, живя в одном доме!

«В кого бы я превратилась, останься я жить в этом доме, и не убеги я тогда?» — мелькнуло у меня в голове.

Мы с Дамианом вполне уютно устроились на той половине, которая спускалась в противоположную сторону холма, но когда мы отлучались из дома, тётя Клэр спускалась к нам и переставляла все мои вещи по–своему, закрывала окна и плотно занавешивала их шторами. Однажды она меня совсем озадачила, отрезав от моего электрического будильника и плойки провода. Вот таков её неожиданный способ дать мне понять, что я слишком много трачу электричества.

Но самой невероятной новостью оказалась причина, почему тётя Клэр с Блейком вдруг засобирались в аэропорт. Я спросила, кого они едут встречать. Совершенно невинный вопрос, скажете вы, но Клэр запыхтела как паровоз.

— Ох, прилетает другая дочь Боба.

Стоп, дайте сообразить: «другая дочь Боба», что за «другая дочь»?

И Клэр рассказала мне, что у моего отца двадцать лет назад был роман, и что теперь эта девушка хочет увидеться с отцом.

— Не означает ли это, что она моя сестра? — в полном изумлении пролепетала я.

Клэр подумала с минуту и сказала:

— Полагаю, что так оно и есть.

Ух–ты. У меня сестра. Она живёт в Колорадо, и никто никогда не подумал сказать мне об этом.

Мы встретили Кэрол в аэропорту Лос–Анжелеса, точная копия моего папочки, такая же высокая, светловолосая шведка со светло–голубыми глазами. Она вела себя просто, даже скорее, я бы сказала, скромно. Говорила тихо и смотрела на тебя ясным взором, совсем не так как все в моей семье. По всему видно, что Кэрол получила традиционное воспитание, и ничего не знала ни о Голливуде, ни об эксцентричной семье Джеймсов. Она просто хотела встретиться со своим давно отсутствующим отцом. Поверить не могу, тётя Клэр даже не подумала сказать отцу, что привезёт к нему Кэрол; она лишь высадила её у его входной двери! Злополучное воссоединение, должно быть, шокировало моего отца. Он даже отказался открыть дверь. Я сама очень распереживалась и старалась, как могла утешить её. Я попробовала убедить её не принимать это близко к сердцу, но что я могла? В такой момент любой бы человек на её месте был бы близок к душевному расстройству. Мы обменялись телефонами, она села на ближайший рейс домой, и я больше никогда не видела свою сестру.

Я почувствовала себя на месте Мэрилин, племянницы семьи Манстеров, сообразив, что мы с Дамианом должны найти своё собственное жильё, пронто! Срочно!

Я связалась с Лос–Анжеллеским отделом Вильгельмины и обнаружила, что мой Нью–Йоркский договор на восемьдесят миллионов уже исчерпан. Пройдя своё первое здесь интервью, я нашла работу на первые три недели для каталога Сакс 5–го Авеню.

Я сняла дом в испанском стиле на Кирквуд–Авеню в Лорел–Каньоне и радости моей не было границ, когда наконец, смогла распаковать все свои вещи, остаться наедине со своими мыслями, записать своего восьмилетнего сына в школу на Уандерленд–Авеню и полностью отдаться работе на показах мод для Блумингейла, Macy’s, and I. Magnin. Я начала зарабатывать деньги с такой скоростью, что не успевала их тратить. Я, расплатившись наличными, за две тысячи купила себе классический 1964 года красный MGA с откидным верхом, а остальные стала прятать под матрац и между страницами книг, как делала это моя бабушка Мими.

*

1976 год, канун Нового Года. Меня пригласили на встречу Нового Года на один из артистических чердаков в самом центре Лос–Анжелеса. Я простудилась, и появляться с насморком на людях желания у меня не было,

Я влезла в узкие, тонкие как карандаши, бархатные брюки, надела свитер с плечиками от Мэрилин и босоножки на высоком каблуке с шипами в стиле хэви–метал. Сорвав с нашей ёлки несколько ниток мишуры и обмотав шею таким импровизированным боа, я поняла, что готова к встрече Нового Года.

Это бывшее помещение пакгауза было полностью забито телами длинноногих моделей, фотографами модных журналов и всякими интересными личностями. Настоящий вавилон торчков под разносящуюся по всему кварталу Frosty the Snowman группы Ронеттс. Кокаиновые дорожки я уже давно оставила в своей жизни позади, и перед самым боем часов я проскользнула через пожарный выход схватить глоток свежего воздуха. Думала, что там побуду одна, но вдруг услышала рядом с собой печальный голос молодого человека:

— Спасибо, что приехали сегодня.

Прежде я никогда не слышала, чтобы так мне говорили, и улыбнулась.

— Вы побудете здесь с минуту? — спросил он.

Он вернулся с моим любимым шампанским Перье–Жуэ с оформленной вручную этикеткой в стили арт–нуво и двумя бокалами для новогоднего тоста. В итоге мы последними уходили с праздника и, прощаясь, я дала ему свой номер телефона.

Пол Заха отличался от всех мужчин, каких я встречала. Его отец был главным художником популярного шоу «Даллас» и Пол пошёл по его стопам. Помимо таланта художника, он обладал редким даром смешить людей. С того самого момента, как он меня подцепил, я смеялась не переставая над его постоянными комическими падениями, столкновениями и розыгрышами. Он не мог просто так, с пустыми руками, прийти в ресторан, у него всегда в кармане была горсть пластмассовых мух, которые он подбрасывал им в суп или ко мне в макароны. И когда официант, ловя ртом воздух, рассыпался в извинениях, мы оба были близки к истерике. Он знал множество фокусов, мог делать всякие волшебные трюки и отлично кидал лассо. С моим сыном он вёл себя, как если бы он был его собственным, удивив его билетами на премьеру Доджеров, игрой в парке в пятнашки, и тем, что взял его на настоящие съёмки своим ассистентом. А узнав, что я люблю завтракать мороженным, во время работы над фильмом, посылал помощника продюсера за шоколадным мороженным для меня в Баскин–Роббинс. Он делал всё, чтобы только удивить меня, и, в конце концов, завоевал моё сердце. Полу было двадцать семь, и он был непредсказуемо романтичен. Он называл меня миссис Пиксли и часто в задумчивости повторял: